Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

Художник из 50х

Глава 1

Сознание возвращалось медленно, как вода, просачивающаяся сквозь песок. Сначала — запахи: махорка, керосин, что-то кислое и затхлое. Потом — звуки: скрип половиц за тонкой стеной, приглушённые голоса, где-то вдали — гудки автомобилей.

Гоги открыл глаза и не понял, где находится.

Потолок был низким, покрытым трещинами, с которых кое-где свисали лоскуты обоев. В углу темнело пятно сырости. Комната — крошечная, метров десять, не больше. У окна стоял мольберт с недописанным натюрмортом, рядом — табуретка с засохшими красками на жестяной палитре.

Он попытался сесть и ахнул от боли в левом боку. Под рубашкой прощупывались неровные рубцы, тянущиеся от рёбер к лопатке. Шрамы были старые, давно зажившие, но почему-то незнакомые.

— Что за чёрт… — пробормотал он и осёкся.

Голос звучал не так. Грубее, с хрипотцой. И руки… Гоги поднял ладони к лицу. Пальцы были длинными, жилистыми, с мозолями от кисти. На среднем пальце правой руки белел шрам — след от осколка или пули.

Эти руки он видел впервые в жизни.

Сердце заколотилось так, что в висках застучало. Гоги вскочил с кровати и бросился к окну. За стеклом расстилался незнакомый двор: деревянные бараки, покосившиеся заборы, женщина в тёмном платке, развешивающая бельё на верёвке. Всё выглядело старомодно, как декорации к историческому фильму.

— Гоша, живой? — раздался голос за дверью. — А то мы уж думали, приказал долго жить.

Дверь скрипнула, и на пороге появился мужчина лет сорока, в гимнастёрке и сапогах. Лицо обветренное, глаза усталые, но добрые.

— Николай Петрович тебе супчику принёс, — продолжил он, ставя на стол закопчённую кастрюлю. — Говорит, три дня не ел ничего. Слышь, а ты чего такой бледный? Как мертвец.

Гоги молчал, не зная, что ответить. В голове был туман. Он помнил больничную палату, холод в груди, писк аппаратов… А теперь — эта комната, эти руки, этот незнакомый человек, который называет его Гошей.

— Пётр Семёнович, — медленно произнёс он, надеясь, что не ошибается.

— Ну да, Пётр Семёнович. — Мужчина с облегчением улыбнулся. — А я уж подумал, память отшибло. После контузии всякое бывает. Ну что, будешь есть или как?

Гоги кивнул и опустился на единственный стул. Пётр Семёнович разлил суп по двум мискам, достал из кармана краюху чёрного хлеба.

— Слушай, а какой сегодня год? — вдруг спросил Гоги.

Пётр Семёнович удивлённо посмотрел на него:

— Как какой? Пятидесятый. Совсем память отшибло?

Пятьдесят… Тысяча девятьсот пятидесятый год. Это было невозможно. Гоги родился в тысяча девятьсот семьдесят первом.

— Пётр Семёнович, — сказал он осторожно, — а как меня зовут?

Сосед отложил ложку и пристально посмотрел на него:

— Ты точно головой не ударился? Георгий Валерьевич ты, Гогенцолер. Все тебя Гошей кличут, ну или Ван Гогом — за картинки твои чудные. Не помнишь что ли?

Гогенцолер. Имя звучало знакомо, но как далёкое эхо. Гоги провёл рукой по лицу и нащупал щетину. В зеркале напротив отражался незнакомый человек — худощавый, с резкими чертами лица и внимательными серыми глазами. На левой щеке, у самого уха, виднелся ещё один шрам.

— Война, — тихо сказал он.

— Ну да, война. — Пётр Семёнович вздохнул. — Под Кёнигсбергом тебя контузило. Месяц в госпитале лежал, потом демобилизовали. Пять лет уж как дома. Неужто не помнишь?

Война. Кёнигсберг. Эти слова отзывались глухой болью где-то в глубине сознания, но память оставалась пустой. Гоги посмотрел на свои руки — чужие, но почему-то послушные. Взял кисть с палитры, провёл несколько мазков по холсту. Рука двигалась уверенно, словно сама знала, что делать.

— Вот и славно, — сказал Пётр Семёнович, увидев, что приятель взялся за кисть. — Значит, всё в порядке. А то я уж Николая Петровича звать собрался — он в медсанбате служил, в таких делах понимает.

Гоги кивнул, не отрываясь от холста. Краски ложились правильно, цвета смешивались так, как нужно. Будто он рисовал всю жизнь. Но ведь в той, прежней жизни он был никем — обычным инженером, от искусства далёким.

— Пётр Семёнович, — сказал он, не поднимая головы, — а что сегодня за день? Число какое?

— Двенадцатое марта. Понедельник.

Двенадцатое марта тысяча девятьсот пятидесятого года. Гоги повторил про себя эту дату несколько раз, но она по-прежнему казалась нереальной. Он жил в другом времени, в другом теле, с чужими воспоминаниями, которые никак не хотели возвращаться.

А за окном шла обычная московская жизнь — гудели грузовики, хлопали двери, кто-то напевал мелодию. И никто не знал, что мир перевернулся с ног на голову.

Гоги вышел на улицу через час после того, как ушёл Пётр Семёнович. Надо было разобраться, что к чему, а сидеть в четырёх стенах — только с ума сойти.

Мартовское солнце било в глаза. Двор оказался больше, чем виделось из окна — несколько деревянных бараков, между ними протоптанные дорожки, кое-где лужи от растаявшего снега. У колодца толпились женщины с вёдрами, их голоса сливались в один гул.

— А вон и наш художник! — окликнула его полная тётка в тёмном платке. — Гоша, ты живой-здоровый? А то Пётр Семёныч говорил, совсем плох был.

— Ничего, Марья Кузьминишна, — ответил он, удивляясь тому, как легко имя слетело с губ. Откуда он это знал?

— Слава богу. — Женщина перекрестилась. — А то без тебя скучно стало. Ты хоть краской балуешься, не как остальные — всё про работу да про начальство.

Гоги кивнул и поспешил дальше. На выходе из двора его остановил милиционер — молодой парень с честными глазами и новенькими погонами.

— Документы, — сказал он не очень уверенно.

Гоги машинально полез в карман и нащупал там потрёпанную красноармейскую книжку. Развернул — «Гогенцолер Георгий Валерьевич, 1922 года рождения». Фотография смотрела на него собственным лицом, только моложе.

— Демобилизованный, значит, — пробормотал милиционер, листая документ. — А работаете где?

— В артели, — сказал Гоги, сам не зная откуда взялся ответ. — «Красный художник» называется.

— Понятно. — Милиционер вернул документы. — Идите, товарищ Гогенцолер.

На улице было оживлённо. Мимо проезжали грузовики, автобусы странного вида — высокие, угловатые, совсем не похожие на те, что помнил Гоги. Люди шли по тротуарам неспешно, многие курили. Женщины в тёмных пальто и платках, мужчины в гимнастёрках, кирзачах, кепках. Лица усталые, но не безнадёжные.

У магазина собралась очередь. Гоги подошёл поближе, прислушался к разговорам.

— Говорят, хлеба завезли, — шептала одна женщина другой. — Белого, рижского.

— Ну, хлеба-то всегда есть. А вот масла бы…

— Масло по карточкам. У меня ещё талончик остался с прошлого месяца.

Карточки. Талончики. Гоги вспомнил что-то из учебников истории — послевоенная разруха, нормированное снабжение. Но одно дело читать, другое — видеть собственными глазами.

— Товарищ, вы в очереди? — спросила его пожилая женщина.

— Нет, я просто…

— Тогда не стойте. Видите, люди мёрзнут.

Он отошёл и пошёл дальше по улице. На углу висел громкоговоритель, из которого доносился бравурный марш, потом голос диктора:

«По сообщению ТАСС, строительство Волго-Донского канала идёт с опережением графика. Советские люди самоотверженно трудятся на великой стройке коммунизма…»

Прохожие не обращали на это внимания — видимо, привыкли. А Гоги слушал, завороженный. Эти слова, эти интонации… Он знал их по фильмам, по книгам, но слышать вживую было совсем другое ощущение.

— Гоша! — окликнул его знакомый голос.

Обернулся — навстречу шёл мужчина лет тридцати пяти, в потёртом пальто и кепке. Лицо интеллигентное, очки в тонкой оправе.

— Михаил Борисович, — произнёс Гоги, снова удивляясь собственной памяти.

— Как дела, как здоровье? Пётр Семёныч говорил, совсем плохо было.

— Да ничего, поправляюсь.