Воин-3. Логово тьмы - Дмитрий Валентинович Янковский
Мир замер, но на головокружительной высоте чары зноя уже не имели силы.
Здесь царствовал только ветер.
Горный орел, вынырнувший из едва ощутимого облака, чутко нащупывал восходящие воздушные струи – крылья поймали невидимые глазу теплые потоки, поддерживая его тело в небе.
Здесь двигался только ветер, ничто в вышине не смеет с ним спорить.
Он посвистывал в трепетно дрожащих перьях, обдувал прикрытые кожистой пленкой глаза, наполнял грудь птицы размеренным дыханием жизни. Орел тяжело взмахнул крыльями, поймал ускользнувший поток воздуха и снова замер, сохраняя удивительную неподвижность парения, основанную лишь на верном расчете и подаренной богами сноровке.
А внизу необъятным лоскутным полотнищем раскинулась земная твердь, послушно несущая на себе золото убранных хлебных полей, огненное буйство осенних лесов, редкие людские города и недоступные громады Рипейских гор.
Зоркий взгляд хищной птицы выискивал добычу на прогревшейся за долгое лето земле, кожистая пленка подергивалась, не давая пересохнуть обдуваемым ветром глазам, свет солнца яростно поблескивал в них, будто в сверкающих черных бусинках. Но отъевшиеся хлебным колосом суслики отлеживались в глубоких норах, а осторожные зайцы терпеливо ждали в лежках скорой вечерней прохлады. И только три темные точки двигались без дороги по редколесью предгорий, убегающих к горизонту пиками скалистых вершин. Казалось, серые кинжалы утесов, покрытые неопрятной ржавчиной лишайников, пытаются оцарапать выглаженную бирюзу небесного свода. Но тщетно.
Только ветер может дотянуться до неба.
Микулка знал это лучше других. Он пробовал.
Пока срасталась кость на изломанной руке, они с верховным волхвом с утра до вечера рылись в рассыпающихся от древности, пропахших плесенью клочках бересты, испещренных малопонятными резами.
Тщетно.
Не было в них и намека на заветную тропку в поднебесную высь Вирыя, куда строгий Стрибог упрятал Микулкину жену – милую, ненаглядную Диву, зыбкую мечту, счастье, которое не продлилось долго. Теперь лишь в памяти сиял взгляд ее ясных глаз, лишь грезы струились теплым запахом ее мягких волос.
Но Белоян, верховный волхв князя Владимира, обещал найти путь на небо. Обещал… На Руси слово всегда ценилось выше денег, а значит, в сердце по-прежнему есть уголок для надежды.
Паренек с грустной улыбкой глянул в бездонную синеву и вздохнул так тяжко, будто на душу положили добрую половину высящихся впереди гор. Грусть наполняла душу до самых краев, полнилась, ширилась, но не могла вызвать слезы на глазах. Все они высохли долгими ночами, когда усталая дремота вяло боролась с бессильным отчаянием. Высохли, переплавив тревожную юность в твердыню ранней зрелости.
Ничто не заставляет так быстро взрослеть, как потери… Потери друзей, любимых, бесконечные версты, уносящиеся назад в теплой пыли дальних дорог.
За свои девятнадцать лет Микулка повидал больше, чем иные за долгую жизнь, но это не вызывало особенной радости. Только грусть горьких утрат, замешанную на гордости от нелегких побед.
Ближе к горным склонам лес кончился вовсе, будто отброшенный назад вырвавшимися из земли каменными кулаками, и трое путников снова выехали в чистое поле, только впереди виднелась густая рощица, укутанная листвой пожелтевших крон. Чужой рыжий конь под Микулкой бодро ступал копытами по высохшей за лето траве. Слушался он хорошо, но никакой, даже самый распрекрасный скакун не заменил бы парню Ветерка, оставленного в деревеньке под Киевом. Потери, потери…
Позади напряженно выпрямился в седле слепой Жур, так и не сменивший белую волхвовскую рубаху на подобающее дальней дороге одеяние. Следом за ним, на маленькой пятнистой лошадке, скакал молодой Мякша, сын рыбаря из Олешья, по собственной воле оказавшийся в самой гуще минувших событий.
И хоть был он на год старше Микулки, но в глазах его не читалось и тени жизненного опыта, в каждом движении сквозила неуверенность, чуть прикрытая неукротимым желанием стать лучше, смелее, сноровистее. Но спокойная, хоть и наполненная нелегким трудом жизнь на реке не выучила его никаким особым умениям, а уж воинской силы и ловкости в рыбаре вовсе не было. Ясные глаза и чистое сердце, высокий, тощий, черноволосый, доверчивый – лепи с него что захочешь. В какие руки попадет, то с него и станет. Благо, что Сершхан перед смертью успел завещать ему колдовскую сабельку, может, теперь он сумеет миновать кривые дорожки жизни.
Микулка с радостью оставил бы юношу в Киеве, но в дальней дороге может понадобиться любая помощь, а верные друзья, с какими и к Ящеру в подземное царство не страшно идти, остались в городе. Ратибор еще не совсем оправился от страшных ожогов и хоть и рвался в путь, но Белоян даже слушать ничего не хотел. Никаких, мол, походов, пока вся шкура на теле не сменится. А поскольку на честность хворого стрелка надежды было мало, пришлось Волку остаться с ним, не то убег бы точно, не придумали еще против Ратибора ни стен, ни ворот.
Пятидесятилетний Жур выглядел куда внушительнее. Крепкое жилистое тело и сосредоточенное лицо – все говорило о его ловкости и быстроте. Но слепой – он и в Царьграде слепой… Да и не шибко доверял Микулка новому знакомцу, слишком много тайн было связано со странным волхвом.
Взять хотя бы его слепоту. Глаза выжжены, только страшные шрамы под густыми бровями, а ходит без сторонней помощи, посохом разве что для виду в землю тычет. Дрова рубит сам, а из лука бьет краше, чем многие зрячие. Чудно… -Может, не врет, что не глазами мир видит, а выучился узнавать будущее на несколько мгновений вперед? Не надолго, говорит, не дольше, чем нужно человеку на переход в полсотни шагов, но хватает, чтоб метко стрелять и не тыкаться носом в каждое дерево.
О такой странной способности^ Микулка доселе не слыхивал, и доверия к Журу это не прибавляло. Да и рассказывал волхв о себе очень мало, неохотно, чуть не клещами каждое слово приходилось вытягивать. Зато многие из них бывали ценнее четверти пуда золота…
Уже с пяток верст трое путников ехали молча – Жур привычно погрузился в задумчивость, Микулка тоже помалкивал, устав из него словеса вытягивать, а Мякша стерегся зазря тревожить более опытных спутников. Только копыта мягко шуршали пожухлой травой, лишь кони тревожно фыркали, потягивая ноздрями знойный воздух последних дней бабьего лета.
А над багряно-желтыми кронами далекой рощицы синели скалистые глыбы Рипейских гор, зябкий холодок сползал из расщелин, напирая с огромного ледяного щита за студеным морем. Бушевавшая за горами стужа нетерпеливо рвалась в напуск на занятые людьми земли, словно не могла дождаться, когда догорит золотой костерок осени.
Микулка представил, какие злые ветры ревут сейчас в скалистых ущельях, и зябко поежился, несмотря на окутавший землю зной. Эта жара была похожа на приговоренного к казни – вроде еще жива, но уже наверняка мертва, обречена и даже забыта, погребенная под скрипучей снежной поступью приближающейся зимы. Следовало спешить, не то через седмицу-другую тут не пройдет ни пеший, ни конный, а злая стужа будет пожирать людское тепло, как стая голодных волков.
Паренек стукнул в конские бока пятками, и рыжий скакун перешел на неспешную рысь. Свежий ветер сорвал с лица Микулки капли жаркого пота – все же лето не спешило сдаваться осени, медленно отступая в теплые страны.
Неужели и вправду эта извечная борьба тепла и стужи, света и тьмы – лишь отражение настоящих войн между Добром и Злом, бушующих по обе стороны Яви? Так говорил Жур… И в это очень хотелось верить. Очень хотелось чувствовать себя причастным к чему-то огромному и до конца не понятному, но в то же время четко знать свой долг и свое место. Стража…
Это слово будоражило воображение, уже пятую седмицу превращая и без того нелегкие сновидения в битвы с жуткими порождениями Тьмы, но оно же радостной гордостью распрямляло плечи, подавляя затопившую сердце грусть. Быть витязем Стражи…
Жур много говорил об этом, но все рассказы меркли в сравнении с главным – витязем Стражи был дед Зарян. Теперь Микулка не мог вообразить
