Переезд (СИ) - Волков Тим

Размешать. Еще немного. Теперь ждать, пока смесь в бутыли разделится на два слоя. Внизу — водный, с остатками питательной среды и бесполезными примесями. Вверху — прозрачный эфирный слой, который, если доктор все сделал правильно, должен был забрать у воды молекулы пенициллина.

Ага, кажется, начинается расслоение.

Теперь самое сложное — отделить эти слои. Без специальной делительной воронки пришлось действовать на глазок, используя длинную стеклянную трубку и резиновую грушу, чтобы осторожно откачать верхний, эфирный слой в другую, чистую колбу.

Предательски дрожали руки. Даже на первой самостоятельной операции так не дрожали, как тут. Одна ошибка, одно неверное движение — и драгоценная жидкость будет потеряна.

Наконец, основная часть эфира была перелита. Теперь нужно было его убрать. Иван Павлович поместил колбу с эфирным экстрактом в другой таз с теплой водой, поставил ближе к распахнутому окну. Эфир, как и предполагалось, начал быстро улетучиваться. Иван Павлович замер у окна, проветривая помещение и следя за процессом, боясь даже дышать.

Прошли долгие, мучительные минуты. И вот, на дне колбы, словно позолота, остался осадок. Небольшой, мутный, желтоватый. Его было ничтожно мало. Несколько десятков миллиграмм липкого, сырого… пенициллина? Хотелось в верить то, что это именно он.

Доктор аккуратно соскоблил осадок лезвием бритвы на стерильный кусок пергамента. Конечно, не чистота фармакопейного стандарта, однако время поджимало, нужно спешить. Грязная, примитивная вытяжка, полная примесей. Но в ней сила. Сила, которая, как он знал, могла убить инфекцию, пожиравшую Глушакова.

Иван Павлович посмотрел на этот крошечный комочек на пергаменте. Теперь предстояло самое страшное — испытать полученное лекарство на человеке.

Желтоватый порошок Иван Павлович растворил в стерильном физрастворе, наполнил шприц.

В палату пошел открыто, не скрываясь. Хотя ситуация была весьма непростой. Применять лекарство, которое не прошло клинических испытаний… за такое и посадить могут.

Глушаков лежал в полузабытьи, его единственный глаз был закрыт, дыхание — поверхностное и частое. Кожа приобрела тот самый землистый, восковой оттенок, который не сулил ничего хорошего.

— Трофим Васильевич, — тихо позвал Иван Павлович, касаясь его плеча.

Глаз медленно открылся, с трудом фокусируясь.

— Ваня?.. Опять дежуришь? Брось, иди спать… Конвейер, брат… Меня уже в утиль…

— Я не для дежурства, — Иван Павлович сел на край койки, показывая шприц. — Поговорить пришел. У меня есть… экспериментальный препарат. Никогда и никем не испытанный. В теории, он должен убить инфекцию внутри вас.

Глушаков медленно, с усилием, повернул голову, глядя на шприц.

— В теории?.. А на практике?

— На практике я не знаю, — после паузы честно ответил Иван Павлович. — Он может не сработать. Может вызвать страшную аллергию, от которой вы умрете за минуты. А может… может поставить вас на ноги. Я не могу дать вам никаких гарантий. Только выбор. Говорю предельно честно, ничего не утаивая. Поэтому и пришел сюда, к вам.

Иван Павлович ждал возмущения, страха, отказа. Но Глушаков слабо улыбнулся.

— Иван Павлович… ты где последний год был?.. Нам с тобой на фронте гарантий никто не давал… Ни на одной санитарной повозке не было написано: «Гарантированно довезем живым»… — Он замолк, переводя дух. — Я уже чувствую, как земля… на грудь давит… Что мне терять-то? Сгореть от твоего зелья или сдохнуть тут от своей гнили… Разница невелика. А шанс… шанс есть?

— Есть, — твёрдо сказал Иван Павлович. — Я в это верю.

— Ну, и ладно… — Глушаков закрыл глаз. — Если ты говоришь, что шанс есть, значит действительно есть… Делай, что должен… Я тебе доверяю… И если что… Спасибо, что не бросил…

Сердце Ивана Павловича сжалось.

— Смелее… — подбодрил его Глушаков.

Иван Павлович протер кожу на руке штабс-капитана спиртом, ощущая под пальцами лихорадочный жар. Рука доктора не дрогнула. Он медленно, плавно ввел содержимое шприца.

Глушаков лишь глубже вздохнул.

— Ничего не чувствую… Только холодок…

— Спите, Трофим Васильевич, — тихо сказал Иван Павлович, все еще держа его руку. — Сразу не будет улучшений, нужно время. Теперь все от организма зависит. Боритесь. Ждать нужно.

— Подождем… — кивнул тот и сразу же обессилено заснул.

Иван Павлович сидел, не шевелясь несколько минут, наблюдая, как ровное дыхание Глушакова постепенно переходит в глубокий, истощенный сон. Первый этап был пройден. Острой реакции не последовало. Хороший знак. Теперь — томительное ожидание.

Дверь в палату тихо отворилась. На пороге возник Сергей Петрович Борода.

«Его еще не хватало», — холодно подумал Иван Павлович, пряча шприц.

Хирург не спеша вошел, и за ним, словно тени, вплыли еще двое мужчин в серых штатских пальто.

Иван Павлович присмотрелся.

«Это еще кто такие?»

Он не испугался, но внутри у него все похолодело и опустилось. Когда в комнату входят люди в штатском пальто и с такими непроницаемыми лицами, почти масками — плохой знак.

Борода остановился в нескольких шагах, его руки были сложены за спиной. Он молча, с интересом посмотрел на склянку на тумбочке, а затем перевел взгляд на спящего, точнее, погруженного в тяжелый, болезненный сон Глушакова.

— Иван Павлович, — ядовито произнес Борода. — До меня дошли слухи, что вы занимаетесь какими-то странными делами в лаборатории. Я, как руководитель той самой лаборатории, хотел бы знать, что именно там происходит и почему двери все время закрыты и вы никого, в том числе и лаборантов, туда не пускаете.

Борода конечно же все знал — в этом Иван Павлович не сомневался. Уже донесли. И теперь хотел… что именно хотел? Показать, что он тут главный?

— Я занимался исследования. Лаборатория уже свободна, если она вам нужна…

— Я, разумеется, не сомневаюсь в вашем… энтузиазме, — продолжил Борода. — Но, полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что только что совершили?

Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание, как яд.

— И что же я совершил? — осторожно спросил доктор, понимая — Борода все видел.

Вот ведь холера, подглядывал. И видел, как доктор вколол Глушакову кустарное лекарство.

— Вы сделали инъекцию пациенту. Насколько я знаю, в истории назначений товарища Глушакова нет никаких инъекций.

— Значит эта версия назначений устарела.

— Надеюсь вам известна статья 49 «Временных правил о врачебно-санитарной части», утвержденных Совнаркомом в январе? — продолжил Борода, словно зачитывая протокол. — Она прямо запрещает применение не утвержденных Медико-санитарным отделом Моссовета лекарственных средств и методов лечения. Особенно, — он многозначительно посмотрел на Глушакова, — в отношении беспомощных или находящихся в бессознательном состоянии пациентов.

— Он был в сознании и дал свое согласие, — тихо, но твердо парировал Иван Павлович.

— Согласие? — Сергей Петрович мягко усмехнулся. — Иван Павлович, мы с вами врачи. Мы знаем, что такое информированное добровольное согласие. Оно предполагает, что пациент находится в ясном уме, понимает все риски и альтернативы. Вы действительно полагаете, что человек в состоянии септической горячки, с температурой под сорок, способен на это? Вы предложили ему альтернативу? Или он просто, в бреду, ухватился за последнюю соломинку, которую предложил ему человек в белом халате? С точки зрения медицинской этики, а также в свете циркуляра Наркомздрава от 10 марта о недопустимости опытов на людях, ваши действия, увы, трактуются однозначно.

Он повернулся к людям в штатском, его тон стал еще более официальным.

— Товарищи, как вы видите, опасения комиссии были не напрасны. Мы имеем дело с грубейшим нарушением не только врачебной этики, но и прямых распоряжений новой, народной власти. Введение неизвестного, самодельного препарата тяжелобольному. Это уже даже не знахарство. Это — преступная халатность, граничащая с… вредительством.