Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Свердловский зал, называвшийся ранее «Екатерининский», был порождением другой, канувшей в Лету эпохи: тяжелые позолота лепнины, малиновые бархатные портьеры, исполинские хрустальные люстры, в которых трепетал скудный дневной свет. И в этой императорской роскоши, как в костюме с чужого плеча, сидели люди новой, пролетарской власти. Делегаты Пленума — в потертых кожаных тужурках и поношенных френчах, в выцветших гимнастерках и ситцевых косоворотках. Их лица, обветренные степными суховеями, изрезанные морщинами бессонных ночей и въевшейся угольной пылью, казались грубыми на фоне золоченых амуров и мраморных профилей царей.

Мне досталось место на приставном стуле в задних рядах. Моими соседями оказались двое. Слева — пожилой, рыжий мужчина с лицом, похожим на печеное яблоко, и мозолистыми, плохо гнущимися пальцами рабочего. Он представился коротко:

— Кириллов. Директор «Красного Профинтерна».

Справа оказался молодой человек в идеально отглаженной гимнастерке, с гладко зачесанными волосами и цепким, оценивающим взглядом. Он был из аппарата ЦК, из так называемого «сталинского призыва».

Заседание началось. После деловых, полных цифр докладов Молотова и Кагановича, на трибуну поднялся Бухарин. Он был бледен, но держался вызывающей прямотой. В зале стало тихо.

— Опять канитель разведет, — пробурчал Кириллов, устраиваясь на стуле, который скрипел под его тяжестью. — Теории… А на заводе план горит, металла нет. Резать надо, а не жевать.

— Правый уклон — это не канитель, товарищ, — не глядя на него, отчеканил молодой аппаратчик. — Это гнойник на теле партии! И его нужно вычистить, пока не развелась гангрена!

Опасения директора «Красного Профинтерна» вполне оправдались: товарищ Бухарин говорил долго и страстно. По-ленински грассируя и картавя, раскладывая по полочкам свои аргументы, он говорил о хрупкости смычки города и деревни, о том, что намечаемые меры по изъятию хлеба — это не политика, а авантюра, которая дорого обойдется стране.

— Мы не можем строить индустриализацию на методах военного коммунизма! — голос его срывался. — Это означает обложить крестьянство «военной данью», превратить его в колонию для пролетариата! Ленин предупреждал нас об опасности разрыва с крестьянским большинством! Мы рискуем получить не хлеб, а всеобщий бунт, новую, еще более страшную антоновщину!

— Интеллигенция вшивая! — процедил аппаратчик справа. — Кулака он жалеет!

— А что, если он прав? — тихо возразил я, скорее для себя. — Что, если деревня и впрямь встанет на дыбы?

Аппаратчик удостоил меня холодным взглядом.

— Деревня разная, товарищ. Бедняк и середняк пойдут за нами, как плуг за трактором. А открытых врагов, если понадобится, прижмем к ногтю. Для того она и «диктатура пролетариата».

После этого я счел за лучшее «не вякать».

Выступление Бухарина не встретило аплодисментов: его выслушали в ледяном, недружелюбном молчании. Было видно, как тяжело он переживает эту враждебность, как уходит из него сила. Он сражался за свою правду, но зал уже сделал свой выбор.

Потом началось выступление Сталина. Речь его предварили бурные, подобострастные аплодисменты. Дав им умолкнуть, генсек начал речь. Он не спорил с Бухариным в лоб, но его аргументы, простые и понятные каждому, в хлам разрушали бухаринские доводы.

— Товарищ Бухарин говорит о «дани». Да, дань, — с нажимом он произнес это слово, — или, если хотите, сверхналог. Мы должны его взять с крестьянства для нужд индустриализации. Наша промышленность едва стоит на ногах, ей нужна производительность. Мы отстали от передовых стран на пятьдесят, сто лет. Мы должны пробежать это расстояние через десять лет. Либо мы это сделаем, либо нас сомнут.

Он сделал паузу, обводя зал резким взглядом.

— Чтобы построить заводы, нужны машины. Чтобы купить машину за границей, нужна валюта. Валюту дает экспорт. А что мы можем экспортировать в больших количествах? Лес, пушнину и хлеб. Хлеб! Кулак хочет не давать хлеб по твердым ценам. Он хочет нажиться на трудностях советской власти. Он враг. И с врагом не договариваются, его уничтожают.

— Вот это по-нашему! Просто и ясно, — удовлетворенно выразился директор Кириллов. — А то — «врастание кулака в социализм»… Врастет он, как же. В горло нам врастет.

Сталин продолжал речь, и надо признать, оратор он был весьма неплохой. Конечно, красноречием Троцкого он не блистал, но зато формулировал свои мысли очень просто, понятно для самых далеких от политики людей. Он говорил о колхозах как о производственной необходимости, о фабриках по производству зерна, которые будут работать по плану.

— Товарищ Бухарин боится встречных мер. Но партия — это авангард, который должен вести за собой массы, и не плестись у них в хвосте. Иногда, для полезных дел, нужно идти против движения. Иногда нужно надавить. Чтобы выжать сок из лимона, его нужно раздавить!

Последняя фраза прозвучала в мертвой тишине. Это было просто, наглядно и… страшно.

Я смотрел на лица делегатов. Они слушали Сталина, затаив дыхание. Он говорил то, что они хотели услышать, то, что они понимали; давал им простые ответы на сложные вопросы, показал врага и призвал к битве. После интеллектуальных сомнений Бухарина его речь даровала партийцам уверенность и правоту.

Когда он закончил, зал взорвался аплодисментами. Это была новая овация, эпоха единения.

Я сидел, оглушенный. Понятно стало, как Сталин побеждает. Он ни в жизнь не убедил бы интеллектуалов, но зато с такими, как Кириллов, он разговаривал на их языке.

В перерыве Свердловский зал, только что бывший средством воль и идей, мгновенно распался на множество гудящих, движущихся островков. Делегаты разбредались, закуривали, сбивались в тесные группы, обмениваясь быстрыми репликами, тут и там слышался говор и смех.

Я, как и многие, вышел в коридор, в надежде приблизиться к генсеку, и увидел его почти сразу. В одном из боковых залов, куда вела широкая арка, Сталин стоял в окружении «ближнего круга»: я узнал Молотова, Кагановича и Калинина, тут же рядом маячил бритоголовый Косиор. Их лица, знакомые по газетным фотографиям, казались сюрреалистически близкими и в то же время недосягаемыми. Мимо прошел Кириллов — он как раз направился в сторону вождей, на ходу перекидываясь парой слов с кем-то из аппаратчиков. Я двинулся следом, держась почти вплотную и чувствуя себя самозванцем, пробивающимся за кулисы великого театра.

Я не рассчитывал ни на что. Просто стоял и смотрел. И тут произошло то, чего я не мог предвидеть. Сталин, на мгновение оторвавшись от разговора с Молотовым, обвел взглядом собравшихся. Его глаза, цепкие и внимательные, на долю секунды задержались на мне. В них не было узнавания, скорее, любопытство к незнакомому, слишком тревожному лицу. Затем он что-то тихо сказал Молотову и едва заметно повернулся в мою сторону.

Мир вокруг меня замер. Молотов, чуть повернувшись, громко, с добродушной улыбкой, произнес:

— А вот и молодежь наша, из «Буманки»! Иди сюда, товарищ, не робей. Иосиф Виссарионович хочет сказать пару слов.

Толпа расступилась передо мной, как вода перед ледоколом. Я шел по этому живому коридору, чувствуя последние десять шагов множество взглядов, и сердце мое колотилось о ребра, как пойманная птица.

— Товарищ Брэжнев? Как идет учеба в Бауманском училище? — спросил Сталин, когда я подошел.

Все взоры присутствующих уставились на меня.

— Все хорошо, товарищ Сталин, — немного скованно ответил я.

— Что скажете о прениях? Вам, как будущему инженеру, чья позиция ближе?

— Правый уклон опасен, это очевидно, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Но спор идет о методах. Мне, как человеку технической специальности, видится, что сила колхоза не только в обобществлении земли. Его главная сила — в возможностях централизованного технического обеспечения.

Сталин чуть прищурился, внимательно глядя на меня.

— Продолжайте.

— Единоличник не может себе позволить трактор. А колхоз может. Точнее, не сам колхоз, а штат, через машинно-тракторные станции. Если мы дадим колхозам не только землю, но и МТС с грамотными механиками и агрономами с четким планом севооборота, производительность вырастет в разы. Это станет стальным аргументом для любого середняка. А если агрономов на всех не хватит, — добавил я, — нужно массово печатать простые, понятные методички и возлагать на каждого председателя ответственность за их изучение и исполнение под личную ответственность.