Империя Чугунного Неба (СИ) - Чернец Лев

Но кто держит ключ от верховного догматика? Чьи усилия сжимают пружину его воли?

Улисс вдруг увидел нелепую картину: бесконечную цепь стариков, заводящих друг друга. Ряды одинаковых сгорбленных фигур в пурпурных мантиях. Каждый считает себя часовщиком, будучи всего лишь следующей шестерёнкой в часах, чьё истинное устройство давно забыто.

Может, никто уже не помнит, где кончается машина и начинается человек. Может, этой разницы больше нет.

Лодка замедлила ход, приближаясь к тому, что сначала показалось обломком колонны. Но вода расступилась, обнажив статую женщины. Каменные руки, некогда простёртые в благословении, теперь были подняты в странном жесте — словно святая замерла между молитвой и попыткой починить что-то. На уровне груди камень был аккуратно вырублен в форме пылающего сердца.

Она напоминала Маргарет…

Где-то впереди заурчал водоворот.

Тоннель сжался, как кузнечные клещи, заставляя воду бурлить и пениться. Стены, покрытые вековой сажей, теперь пестрели посланиями отверженных.

Тут была карикатура на верховного догматика — его лицо слилось с паровым котлом, из ушей валил пар, а вместо глаз горели аварийные клапаны. Кто-то тщательно вывел сажей: «Он топит нам баню».

Технический чертёж с кроваво-красной надписью: «Это моё!» В углу — деталь, которую он сразу узнал: модификация золотника, совсем как та, о которой он спорил с профессором.

Обрывки формул, перечёркнутые расчёты, стихи, чьи строчки растворялись в ржавчине. Все они сливались в единый крик — хор голосов, которые Империя пыталась заглушить.

Лодка с глухим стуком ударилась о полузатопленные сваи, и Улисс, спотыкаясь, выбрался на покосившуюся платформу. Дерево скрипело под ногами, прогибаясь с влажным хрустом; оно вот-вот готово было рухнуть в чёрную воду. Едкий запах перегоревших проводов странным образом смешивался с приторным ароматом ладана, создавая тошнотворный коктейль, от которого на языке появлялся металлический привкус.

В центре платформы, словно алтарь в этом подземном храме, стоял автомат «Благодатное масло». Его ржавый корпус украшало рельефное изображение святого Механика — канонизированного инженера, держащего в руках маслёнку. Щель для монет была забита окаменевшей грязью, но табличка всё ещё просматривалась: «Четвертак за порцию освящённого масла. Одобрено мастерами-догматиками. 1859 год». Стеклянный резервуар треснул, и в нём застыла густая чёрная субстанция, слишком вязкая для обычного машинного масла — скорее напоминающая запёкшуюся кровь.

К корпусу автомата магнитом была прикреплена пожелтевшая фотография. Группа инженеров в защитных очках и промасленных фартуках стояла в церемониальной позе вокруг какой-то машины. Но что-то было не так. В правом углу чётко виднелась странная тень. Её очертания были неправильными: руки неестественно длинные, пальцы искривлены, словно щупальца. Там, где должно было быть лицо, фотография была размыта странным образом, образуя воронку из светлых полос.

Внезапно зелёный аварийный огонёк на стене — тот, что отмечал когда-то пути эвакуации — замигал с неровной, прерывистой частотой. Морзянка сумасшедшего. И из темноты тоннеля донёсся звук, от которого кровь застыла в жилах. Будто огромный механизм пробуждался после долгой спячки с хриплым, прерывистым дыханием, словно кого-то душили мокрой тряпкой. И под всем этим — тонкий, едва уловимый детский смех, звучащий неестественно чисто среди всей этой механической какофонии.

Лодку позади дёрнуло. Что-то невидимое с силой рвануло её на дно и вышвырнуло обратно к платформе. Фотография выпала у него из пальцев, перевернулась, открывая надпись на обороте, выведенную каллиграфическим, безупречным почерком: «Оно не хочет помогать. Оно хочет ВЫЙТИ».

Зелёный свет теперь мигал, отмечая такт какого-то инфернального танца. А в глубине тоннеля нарастал гул — точь-в-точь как перед запуском парового двигателя невероятной мощности. Только Улисс знал — никакого двигателя там быть не могло. Во всяком случае, никакого двигателя, созданного человеческими руками.

Звук, сперва едва различимый, нарастал, превращаясь в низкий, гудящий гул, заполняющий станцию до самых сводов. Улисс почувствовал, как волосы на его руках поднимаются, а кожа покрывается мурашками.

Станция просыпалась.

Ржавые трубы вдоль стен задрожали, из стыков вырвались клубы пара, шипящие, как змеи.

Улисс вглядывался во мрак.

Там проступали очертания.

Оно двигалось.

Не так.

Не так должно было двигаться.

Не плавно.

Рывками — как зародыш, насильно приспособленный к жизни, имитирующий походку, которой никогда не понимал.

Оно вытягивалось, принимая форму — слишком высокую, слишком угловатую, с конечностями, которые скреблись по сводам, оставляя в саже глубокие борозды.

А у его основания были они… Маленькие. Сгорбленные. Копошащиеся.

С противогазами вместо лиц. Рывки движений. Как у марионеток с перерезанными нитями. Один повернул голову. Стеклянные глаза-линзы поймали отблеск воды, и Улисс почувствовал, как что-то внутри него сжимается. Они увидели его. Запомнили. Отметили.

Оттолкнувшись от шаткой платформы, Улисс прыгнул в дрейфующую лодку, цепляясь за выступы, а вода толкала его, унося прочь от станции, прочь от этих существ.

А за спиной…

Маленькие фигуры замерли в странном поклоне, их руки (слишком много суставов, слишком длинные пальцы, слишком гибкие, чтобы быть человеческими) сложились в ритуальном жесте — не то благословение, не то прощание.

На стене, мелькнув перед самым погружением в темноту:

«ОНИ БЛАГОСЛОВЛЯЮТ ПАДАЮЩИХ».

Нацарапано краской, которая стекала, как слёзы.

А потом — только вой ветра в сужающемся тоннеле, гул, похожий на смех перегретого пара, и тьма, плотная, как шерсть. Как пелена перед глазами умирающего.

Шум проклятой станции оставался позади, его сменила нарастающая, оглушительная тишина, которую нарушал лишь плеск воды о борт лодки.

Сначала Улисс решил, что это обман зрения — слабое мерцание в потёмках, будто последний уголёк в потухшей печи. Но оно не гасло. Только крепло, размывая границы небытия: сначала дрожащая точка, потом — бледный овал лунного света на воде, затем силуэт арки, очерченный тусклым сиянием неба. Воздух внезапно изменился — теперь он был влажным и свежим, пахнущим грозой и листьями. Он был настоящим.

Лодка вынырнула из тоннеля, и перед ним открылось ночное небо.

Не затянутое дымом, не пробитое лучами прожекторов — усыпанное звёздами, живое.

Река текла по открытому пространству, огибая руины древнего акведука — остатки той эпохи, когда вода ещё не была ядовитой.