Голодный мир - Андрей Михайлович Подшибякин
Не думая; не взвешивая «за» и «против»; не выбирая меньшего из двух кошмарных зол; желая только, чтобы эта безумная ночь поскорее закончилась, – он двумя скачками преодолел разделяющее их расстояние и, не обращая внимания на матерные вопли за спиной, рванул на себя дверь.
Зажмурился.
И шагнул в запретную хозяйскую комнату.
30
Глаза было открывать страшно, поэтому Влад, боясь дышать, прислушивался к тактильным и звуковым ощущениям – они, по идее, должны были как раз обостриться.
Было так страшно, что он не сразу понял: не чувствуется ничего. Вообще. Ни прикосновения миллиардов паучьих лапок. Ни крика звезд. Ни ползущей по щиколоткам черной жижи.
Стояла тишина. Не просто отсутствие звука, а… Влад, не будучи человеком верующим, считал себя начитанным и достаточно прошаренным в религиозных делах – это часто помогало в общении с экзальтированными эзотеричками из диджитала. Так вот, тишина вокруг была такая, как до первого сказанного Богом слова. «Предвечная», вспомнилось слово из какого-то фэнтези.
Стоять зажмуренным стало как-то тупо – Влад несколько раз глубоко вздохнул, не почувствовал ничего необычного и почти успокоился.
Может, в ад забирали только плохих – а он-то сто процентов был получше многих. Там же за дверью тоже не дураки сидят!
Он неожиданно хмыкнул от собственной мысли.
Решился.
Открыл глаза.
Зашелся криком.
Кричал.
Кричал.
И кричал.
Пока не забарабанило в ушах, а растерзанное горло не начало издавать только сиплый вой.
Он кричал и после этого.
31
Вскоре Влад понял, что не может умереть, даже если очень сильно этого захочет.
Насчет «вскоре», правда, были сомнения – времени в аду не существовало. Над головой висела желтоватая взвесь облаков, за которой не угадывалось светила (зато за ними иногда двигались сущности, продавливающие своими кошмарными телами мембрану между реальностями, словно заглядывая за кружевную занавеску), не было дня и ночи, был только предвечерний сумрак.
Это был покинутый ад.
Открыв глаза несколько дней (недель? лет?) назад, Влад понял, что был всё же не настолько хорошим человеком, как он о себе думал. Не оборачиваясь, он отпрыгнул назад, надеясь ввалиться обратно в квартиру (к вот-вот готовым его убить отморозкам), но споткнулся и покатился по гальке.
Двери больше не было.
Галька была человеческими зубами. Неровными, неодинакового размера, здоровыми, гнилыми, необъяснимо большими, неуютно маленькими (детскими).
Влад заставил себя успокоиться, когда понял, что покинутый ад впитывает его истерику: сущности за облаками прижимаются к реальности плотнее и вздрагивают от нетерпения.
Он пошел к горизонту – там, вдалеке, виднелось что-то, похожее на столб или тотем. Никаких других ориентиров в аду не было.
Домашние тапки, в которых он вывалился из реальности, истрепались о зубы и развалились на части; каждый шаг босыми ступнями отдавался болью, но царапины моментально заживали. Рана на месте отрезанного пальца затянулась на глазах, превратившись в аккуратный розовый обрубок.
Влад вспомнил, как тонущая в пауках риэлторша пыталась прокусить себе запястье, и мотнул головой. Нет! Он найдет выход. Он справится! Мысли о самоубийстве, а уж тем более попытки самоубийства были уделом слабаков – в этом он всегда был твердо уверен. В конце концов, он, кажется, еще легко отделался: мало ли, кто жил в… этом месте (аду) до его появления.
Кто именно в нем жил, он узнал, добравшись до статуи.
Статуя ветвилась, распадалась на отростки, порождающие другие отростки, – всё это шевелилось на несуществующем ветру. Фигура была, насколько понял Влад, гуманоидной, но размазанной, стертой. Место, где должно было быть лицо, прикрывала дырчатая каменная вуаль.
К этому моменту Влад давно уже понял, что не устает и не может больше спать: иногда он закрывал глаза в детской надежде, что кошмар закончится, и он придет в себя в злосчастной квартире на Мосфильмовской. А лучше – еще раньше, в родительском доме в частном секторе Нижнего; по правде говоря, ничего хорошего из переезда в Москву не получилось.
Когда он открывал глаза, кошмар был на месте.
Он сел у подножия статуи и потер лицо ладонями.
Почувствовал присутствие.
В ужасе закрутил головой.
Каменная вуаль статуи отодвинулась.
При виде того, что выглядывало из-под нее, Влад впился зубами в собственное левое запястье.
32
Умереть не получилось ни тогда, ни позже – вскоре Владлен устал считать попытки закончить собственную жизнь.
Не получилось, когда он дошел до руин мегаполиса, словно провалившегося в костяную пустыню из какого-то другого, некошмарного места.
Не получилось, когда он забрался на шпиль изъеденной пустыми норами и покрытой шевелящейся плесенью гостиницы «Украина» и бросился вниз.
Не получилось, когда он увидел другую ветвящуюся статую – и окружающее ее поле с остатками человеческих жертвоприношений (километры и километры и километры костей).
Не получилось, когда он решил, что выработал своего рода иммунитет к кошмарам – и добрался до леса статуй. Они были самыми обычными, как из не очень ухоженного пионерского лагеря: гипсовые, некогда белые, потрескавшиеся, с торчащей тут и там соединительной арматурой. Сначала Владлен даже не понял, что́ с ними не так – помимо, конечно, аккуратно сколотых лиц. Потом понял. Статуи изображали вроде бы сценки из обычной жизни, но это если не приглядываться. Одна скульптурная группа изображала безликих девочек в гипсовых платьицах, пилящих ножовкой собаку. Вторая – женщину в переднике, держащую поднос с человеческим эмбрионом. Третья…
Влад пытался броситься на арматуру, но не получил даже синяка. Его тело было словно сделано из твердой резины.
Он стал думать, что скоро сойдет с ума: человеческий рассудок не был приспособлен к жизни в покинутом аду. Но этого тоже не случилось – у сущностей за облаками были на него другие планы.
Он шел.
И шел.
И шел.
В какой-то момент Влад решил, что у него есть предназначение. Нужно было как-то искупить свою вину; доказать, что он исправился. Что он больше… так не будет.
Сначала мысленно, а потом в полный голос он произнес обрывки молитв, пришедшие из детства, – бабка-гречанка была религиозной, над чем маленький Владик снисходительно посмеивался. Ведь каждому дураку было ясно, что никакой бородатый дед на небесах не управляет человеческими жизнями! А если так, то и смерти бояться не надо: это ведь всё равно что глубоко уснуть! А бабка – дура какая-то, даром что столько лет на свете живет.
– Отче наш! Иже если на небеси! Как там… Да святится имя Твое! Да приидет царствие Твое! Отныне… Не, ныне! И присно! И во веки веков! Аминь!
На «аминь» он налегал с особенной силой – казалось, что это мощное заклинание,
