Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

Прозвучало это настолько глупо и неуместно, что сама Ася это поняла. Потому решила моментально сменить тему (тем более чему быть, того не миновать). Она зашептала:

– Владимир Сергеевич, я ваша жена, мы давали обеты перед Богом. Идёмте в спальню! Или хотите… хотите, здесь! – напускная горячность, призванная скрыть внутреннее противоречие, вызвала во Владимире Сергеевиче радушное умиление.

– Я ваш муж, Анна Львовна. Вы не готовы сейчас. Не нужно.

В глупой Асиной головушке мелькнула мысль совершенно уж неуместная: её не захотел взять человек, которого хотела она и которому была готова отдаться во грехе; теперь новая напасть: её не хочет брать человек, за которым она замужем и которого она сама не хочет.

С эдаким конфузом в голове она заперлась в ванной комнате. У неё был припрятан солидный запас порошка, который теперь следовало расходовать экономно. Владимир Сергеевич не запретил ей работать, но отпуск она взяла. И теперь размышляла над тем, самостоятельно насладиться материнством или же нанять няньку и продолжить службу. Склонялась к последнему. Потому что с её квалификацией сестры милосердия в клинике она принесёт больше пользы, учитывая, что она отличная операционная сестра. Матрёне Ивановне пришлось на время заменить её, взяв на себя снова функции старшей операционной сестры. Что было сложно в условиях стремительно разрастающейся в объёмах практики. Тем не менее, любя Асю, Матрёна Ивановна пошла на такой шаг.

На запертые каменным градом реки и каналы спускалась ночь. Туманные сумерки, похожие на степь, в которой табун лошадей поднял пыль, надолго повисшую в воздухе, – сложно назвать ночью. Но это была именно она: петербургская ночь поздней весны.

Пасха была ранней, пришлась на пятнадцатое апреля. Было тепло для Питера, муторно. В воздухе плотной пеленой висело сумасшествие, не оставлявшее столицу последние два года. Единицы могли мыслить. Единицы из единиц сохраняли способность мыслить разумно. На пользу ли? Во вред? Кто знает, кто знает…

«Овчарки могут до поры до времени пасти стадо. Но коли вожак стада решил броситься в пропасть, овчарки бессильны. Они могут громко лаять, кусать за ноги, но остановить стихию ни овчарке, ни пастырю уже не под силу». Эти досужие размышления тревожили сейчас Ивана Ильича. Он отчего-то не мог заснуть, хотя и положил себе на грудь Аскляпия Аполлоныча. Тот уютно похрапывал, пах чудесно и простым фактом своего существования утверждал в Иване Ильиче: в мире всё задумано правильно. Только совершенно неизвестно – кем. Иван Ильич и мысли не допускал, что всё в мире происходит исключительно потому, что происходит, и более не почему.

Концевич встречался с патроном. У партийного босса было два настроения: кабак и вода. Сегодня они сидели на гранитных ступенях спуска к Неве.

– На собрание придёт. Я уверен. Но я, по правде, не понимаю, зачем вам необходим Белозерский. Ему только отдельный человек интересен. Масштаб вообразить неспособен.

– Так и вы неспособны. Для подготовки – да, вы годны. Именно потому, что вам-то отдельный человек как раз не интересен! Для действа – нужны другие. Для того, что настанет «а затем», нужны именно такие, как Александр Николаевич!

– Я полагал, что…

– Вы жалкий червяк! – властно перебил его собеседник. – Вы не смеете полагать. Вот вам ваше жалованье, можете сделать очередной переводец на ваш счёт. Подите прочь! Я желаю насладиться одиночеством, водой и ветром. Вам не близки стихии. Вы вообще существо не от стихий. Вы вроде этого сиюминутного мусора, – собеседник Концевича брезгливо посмотрел на скомканную газету, что прилетела сверху и шлёпнулась в воду. – Вы нужны, пока необходим балласт. В своё время таких, как вы, утилизируют.

Злая обида и ярость на миг пронизали Дмитрия Петровича. Но… не осмелился. Приняв конверт, молча ретировался.

Александр Николаевич получил крупногабаритную посылку. На заводе по его чертежам была выполнена усовершенствованная родильная кровать. Сейчас он в сарае при конюшне торжественно вскрывал большой деревянный ящик. Свидетелем его торжества (совсем без публики скучно) была кукла Вера. К ней он и обращался:

– А ещё, дорогая моя Вера, мы поделим акушерское отделение на «чистые» койки и койки наблюдения. Введём оборотные письма. Такие, знаешь, чтобы баба на сносях при себе носила. Схватит её, положим, где угодно, а лекарь по месту обращения бумажку прочитает и всё узнает, чего ему надо. И тогда, княгиня Данзайр, вы поймёте, что я…

Не рассчитав силы, Сашка вместе с крышкой ящика отлетел в сторону. Встал. Отряхнулся. Довольно заулыбался, увидав, что родильная кровать вышла на славу. Окончательно освободив её от упаковочного материала, Александр Николаевич продолжил с гордостью, забыв, что обращается всего лишь к кукле Вере, а вовсе не к княгине, доктору медицины, профессору Вере Игнатьевне Данзайр:

– И тогда, княгиня, вы поймёте, что я могу не только обманываться, ошибаться, быть дураком, не стоящим вас. Но что я могу и созидать. Я клянусь вам, Вера, весь мир будет пользоваться русским устройством родильных отделений! Весь мир будет пользоваться русскими акушерскими оборотными письмами! Весь мир будет пользоваться русской родильной кроватью! Русская акушерская школа станет именем собственным, а затем и нарицательным. Ваш покорный слуга приложит для этого немалые усилия. Тогда, Вера Игнатьевна, вы мною не побрезгуете.

Тем временем Дмитрий Петрович Концевич рылся в личных вещах Сашки Белозерского в попытке найти что-нибудь эдакое. Если повезёт – постыдное. Что-нибудь, что сгодится за страховку, если барчук не удовлетворится собранием. А уж на собрание он явится! С этими дураками заклинание «Ты же обещал!» работает безоговорочно.

Партия должна удерживать не только тех, кто из неё вышел, вроде благородного глупца Кравченко. Партия обязана удерживать и тех, кто в неё ещё не вступил! Но в вещах Александра Николаевича Белозерского не было ничего, что могло бы… Совершенно ничего. Даже смешной дозволенной порнографической карточки не нашлось. Только книги да бельё. Вот как так-то? Вроде балованный, и чтобы ничего эдакого?!

– Вот из-за таких-то и погибнет Россия! – со злобой прошипел Концевич, утомившись безрезультатно копаться в нехитром скарбе товарища. – Из-за таких чистеньких невинных господинчиков и погибнет!

Неостывший уголёк ярости после встречи с патроном не давал ему возможности усомниться в сей глупейшей сентенции.

Александр Николаевич, пребывавший на вершине блаженства в связи с тем, что, на его взгляд, кровать удалась и теперь её необходимо патентовать (после ряда испытаний, конечно же), разлёгся на сене, усадив куклу Веру себе на грудь, и тихо шепнул ей:

– Такие, как я, возродят Россию!

В его разгорячённой надеждами и прожектами голове не мелькнуло и тени сомнения в оном утверждении. Его сентенция так же, как и сентенция его