Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

– Тьфу ты! Не лазарет, а сплошные страсти-мордасти!

Впрочем, сказал он это со всем пониманием и умилением.

От нечего делать оказался он в кабинете профессора. Там за бумагами заседал Дмитрий Петрович. Матвей Макарович заглянул из праздного любопытства и подзадержался. Это были всякого рода документы как раз по реконструкции. Бумаги, в том числе финансовые. Такого рода занимательное чтение, другому бы показавшееся утомительным, Матвея Макаровича всегда захватывало. Захватило и сейчас, потому как Концевич, судя по всему, правил документацию, уже сданную честь по чести самим Матвеем Макаровичем Громовым. Осталось только в папочку канцелярскую оформить и в любое учреждение по первому законному требованию в лучшем виде демонстрировать. Вера Игнатьевна эти бумаги не любила. Громов имел дело с господином Кравченко, реконструкция была закрыта по всем возможным фронтам. С чего бы этот хлюст в документах рылся?

Через несколько минут в профессорский кабинет вошёл и сам Владимир Сергеевич.

– Это правильно, – одобрил Матвей Макарович. – Амуры до конца сразу доводить не стоит! Ежели намерения серьёзные. А вот здесь вы нужны, это да! Чего это он?

Матвей Макарович немало удивился, увидав Владимира Сергеевича, присевшего рядом с Дмитрием Петровичем за бумаги. За переписанные бумаги! Кое-какие цифры были указаны без учёта скидок для Матвея Макаровича. Там чуть накинуто, здесь чуть наброшено. Нет, оно, конечно, каждый зарабатывает, как умеет и где может. Но это уж сущее чёрт знает что! Учитывая объём работ и использованных материалов, приличная сумма получается. Это ж он и сам такое мог проделать, если б чести не имел! Нет, он и так-то не в обиде, хорошо заработал, но – вот именно! – заработал! А здесь кажется… Нет, не может быть! Только не Кравченко!

– Интересные дела! – пробормотал Матвей Макарович. – Графин-то каждый дурак разъяснить может. А здесь без поллитры никак! И поллитру мне сейчас – никак!

– Вера Игнатьевна попросила к утру привести всё в полный и ясный финальный порядок.

Концевич подвинул бумаги Кравченко. Тот довольно продолжительное время внимательно просматривал. Был холоден. Не комментировал. Возможно, он тоже ни шиша не понимал! Есть такие люди. Посмотрит цифру – через минуту не помнит. Не все такие, как Матвей Макарович. Таких, как он, в принципе очень мало, чтобы каждый погонный аршин того и каждый кубический вершок сего помнить, а равно сколько пядей с кувырком проводов да получетвериков цемента. Но финальная сумма должна была бы запомниться Владимиру Сергеевичу. Хоть приблизительно! Нешто он совсем разницы не видит?!

– Надо же! Нет, понятно, по дороге ко всем ладошкам липнет, но тут этот ваш щедро заскирдовал по амбарам, а не так, чтобы соломинка к сапогу приклеилась. Мне-то оно, может, и всё равно. Я своё получил. Но это, господа… – Матвей Макарович покачал головой.

Помедлив, Владимир Сергеевич обмакнул перо в чернильницу, ещё раз посмотрел на финальную страницу, примерился, собрался поставить подпись…

В дверях появился городовой:

– Доброй ночи, господа!

Владимир Сергеевич отложил перо и поднялся навстречу:

– Здравствуйте, Василий Петрович. Прошу простить за беспокойство.

– Такая наша служба! И ваша и наша! – врач и полицейский пожали друг другу руки. – Не на помойке и не задушенным – уже хорошо, уже маленькая ночная радость!

– Идёмте, Василий Петрович.

Кравченко с городовым вышли из кабинета, оставив Концевича в одиночестве.

– Телится, как благородный, – пробормотал Концевич. Не зло, скорее холодно. В этой холодильной дуэли с Кравченко они были равными соперниками.

Дмитрий Петрович встал, подошёл к окну, закурил.

В сестринской Ася и Марина пили чай. Младенец крепко спал в корзинке, сытый и согревшийся. Ася чувствовала, что она чем-то задела Марину, вовсе того не желая, потому что движения Асины никогда не были продиктованы желанием принести кому-то неприятности. Тем более – Марине, этой славной, такой же бедной, как и сама Ася, девушке. Разве что Марина буквально поклонялась Вере Игнатьевне, к которой Ася относилась… неоднозначно. Пусть будет: неоднозначно.

Ася глубоко завидовала Вере Игнатьевне, чего греха таить. До знакомства с княгиней Анна Львовна, чистая душа, понятия не имела, что такое зависть. Она была благодарна всему миру за всё. Явление Веры Игнатьевны обнаружило в глубинах Асиной души такой ил, такую муть, что ей становилось страшно: в приюте выращивали богобоязненно и зависть порицали. Лучше б у Аси получилось задеть княгиню, чем безобидную Марину, судя по всему, глубоко несчастную. Хотя Марина Бельцева и не любила болтать. Что же такого Ася могла сделать или сказать? Лучше один раз спросить, чем сто раз размышлять.

– У тебя что-то случилось, Марина?

– С чего вы взяли, Анна Львовна?

– Мы же с тобой на «ты», и ровесницы. Прям Анна Львовна!

– С чего ты взяла? – не меняя прохладного тона, поправилась Бельцева.

– Ты… убежала. Где-то была. Глаза красные.

– Я даже к тем, кто много младше меня, должна была обращаться на «вы» и по имени-отчеству! – помолчав, невпопад сказала Марина. Скорее чашке чая, нежели Асе.

Ася посмотрела на неё заинтересованно, но со всем возможным участием, которое она искренне испытывала. Её движения всегда были обусловлены в основном тем, чтобы никого не ранить. Хотя весь её опыт, пусть малый, но всё-таки интенсивный, говорил в пользу вот чего: невозможно излечить рану, не разбередив её, не принеся боль. Ася не понимала, что в данной конкретной ситуации ей лучше ничего не говорить, ничего не делать, попросту не лезть. Как не понимают этого тьмы и тьмы добрых людей, сующихся куда не просили, лишь потому, что они невозможно добрые. Добрые до несовместимости с миром, полным ран. Наличие самих ран мира так ранит добрых людей, что лучше бы этим добрым людям идти мимо ран мира, но добрые люди бросаются на раны мира, как собаки на медведя, и побуждения их при этом самые добрые. Не умеющий врачевать, не жалей! Не умеющий понимать, не жалей! Не умеющий говорить, промолчи! Не умеющий видеть, отведи взор!

Марина всхлипнула и прошептала:

– К господским детям я обязана была обращаться на «вы». Тем временем их папенька…

– Что «их папенька»? – не сумела промолчать неумёха Ася. Но так ласкова она была, так похожа на подругу или сестру, которых никогда не было у Марины… Бельцева набрала воздуху. Но не решилась и выдохнула попусту, помня горячую проповедь про убийц. Помолчав, решила зайти с другой стороны.

– Ася, ты в чём последний раз исповедовалась? – спросила она шёпотом.

– На то и исповедь, чтобы только между мной и Богом, – ответила Ася, улыбнувшись.

– Ты же понимаешь, что не Богу исповедуешься, а священнику. Священник – такой же человек, как и ты.

– Священник связан тайной. Он