Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

– То есть если исповедоваться в чём-то… страшном, то священник никому не расскажет? А если священник как врач, то можно ли считать рассказанное врачу за исповедь?

– Я не знаю. Нет, не расскажет. Я думаю. Хотя… Марина, я знаю так же мало, как и ты. Но не представляю себе, в чём таком страшном ты могла бы признаться, – не умеющая врачевать, понимать, говорить и видеть Ася вместо того, чтобы не жалеть, промолчать и отвернуться, ещё и взяла легкомысленный тон: – Конфету хозяйскую съела?

– В убийстве!

Марина сказала это просто, не глядя на Асю. Она уже поняла, что та не станет ей подругой или сестрой. Права была Вера Игнатьевна! Зачем? Зачем это так жжёт? Вера Игнатьевна её поняла и не обвиняла. Иван Ильич нашёл нужные слова. Зачем же ей ещё что-то? Мало быть невиновной?! Надо непременно ощутить вину и стребовать с Бога прощение?

С Аси сползла улыбка. Он сидела, таращась на Марину, понятия не имея, как реагировать.

– Вы, Ася, дура! – сказала Марина. – Но вы не расстраивайтесь. Я точно такая же дура, как и вы! Права была Вера Игнатьевна.

Да, Марина была права. Она была такая же дура, как и Ася. Но Марине и в голову не пришло, что слова «права была Вера Игнатьевна» Ася примет на свой счёт. Решит, что княгиня именно о ней, Анне Протасовой, такое сказала. Причём именно Марине Бельцевой. «Княгиня, тоже мне, сплетничает, как последняя кухарка!» Ася страшно разобиделась и страшно возгордилась разом. Разом забыв об «убийстве», совершённом Мариной Бельцевой. Может, и говорили бы что дальше, да тут в сестринскую вошли Владимир Сергеевич с городовым. Кравченко обратил внимание на то, что обе барышни сидят, глядя в никуда, странно как-то.

– Вы будто привидение увидали, – озвучил городовой мысли Владимира Сергеевича.

– Ежели бы! Никто из вас меня в упор не видит, – скривился Матвей Макарович, давно присутствующий здесь при занимательнейшем разговоре Аси и Марины.

Впрочем, их болтовня ему была без нужды. Он ощущал все круги их сознания. И того, что поинтереснее, и страшнее, и больше, и… тоже часть сознания. Как бы это определить? То, что как фундамент. Что-то под сознанием. Подсознание. И коль даже у столь юных дев эта часть была как нечто, уходящее в бездну, под сознанием этих девиц было пока девственное болото. Уже не светлые воды, нет, увы. Вот у господ Кравченко и Концевича, хоть и разные конструктивные решения подсознания были, но это были уже фундаменты. Вот городовой – чистый человек, регулируемая запруда, простые понятные рукава. Нет, под сознанием не только фундамент, уходящий в воды. Господи, зачем это всё ему?! Когда бы Матвей Макарович о таком задумывался?! Да и что он сам такое сейчас? И где? Сознание или под сознанием, или всё вместе, причём вместе с миром!

Матвей Макарович снова ощутил предчувствие вибрации и предпочёл ретироваться, моментально оказавшись рядом с тем Матвеем Макаровичем, что лежал на койке в палате. Незаметно для себя этот Матвей Макарович научился оказываться там, где хотел, стоило ему лишь пожелать этого. Он подавил в себе желание оказаться рядом с Алёной Степановной. Он чувствовал, что если пожелает оказаться в стране тибетцев, то сей секунд там и очутится. А вот сохранится ли путь к тому Матвею Макаровичу? Нет, не сохранится. Из подсознания можно вернуться. Из надсознания обратной дороги нет. Сиди у себя, коли не хочешь стать привидением! Ишь, шляется, любознательный!

– Привидений бояться не стоит, – сказал городовой сёстрам милосердия. – Страшен исключительно живой человек. Добрый вечер, барышни! Будем оформлять протокол, показания, изъятие улик и всё положенное в таких случаях.

Глава VIII

Дела Веры Игнатьевны и Александра Николаевича привели их не в клинику, а к княгине на квартиру.

После дел, лёжа в постели счастливый, как в первый день творения, то есть совершенно безалаберным животным счастьем, превращающим на некоторое время любого, даже самого умного молодого человека в полнейшего глупца, младший Белозерский любовался Верой Игнатьевной, облокотившись на локоть. Вера, признаться, казалась равнодушной.

– Чего таращишься?

Александр Николаевич опешил. Хотя он и попривык к Вере Игнатьевне, но она прореживала подобного рода свидания так, чтобы он успел подзабыть о её манерах. И он снова и снова попадался, как неопытный мальчишка. Или влюблённый мужчина. По уши влюблённый мужчина любого возраста нет-нет да и окажется в дураках.

– Любуюсь! – сказал он и откинулся на спину. – С господином Покровским вы, наверное, не изволили себя вести подобным образом.

Вера не обиделась. Вера рассмеялась. Легко поднялась, насмешливо бросив:

– Не так. Точнее, так. Именно так! Именно так, как ты. С той разницей, что мне было пятнадцать, когда я подобным образом себя вела. Пятнадцать, Саша! А не двадцать пять!

Она подняла с пола халат, накинула. Александр Николаевич вскочил и выдал con passione[37]:

– Это тебя его равнодушие сделало такой? Такой циничной, такой закрытой… сукой!

– Открытой сукой, – Вера, улыбнувшись, распахнула полы халата. – А ты в обнажённом виде, гневно ниспровергающий меня с вершин, ну просто олимпийский бог, ни дать не взять! Только не скачи, будет совсем прекомично.

Он так пыхтел, что она сжалилась.

– Никто не равнодушен. Покровский не был равнодушен ко мне. Я, Саша, неравнодушна к тебе.

Вера вышла из спальни. Разыскав брюки, впрыгивая в них на ходу, Белозерский поскакал за ней – и это действительно было прекомично.

– Вера, подожди! Вер! Вера Игнатьевна, погоди ты, чёрт!

Он таки растянулся на пороге.

– Не торопись, – донёсся до него смех Веры. – Не ровён час, успеешь!

Через полчаса, попив пустой кофе, пошли в клинику. Есть у Веры было нечего. Георгий жил при клинике, Егор – в бараке при карамельном цехе товарищества Белозерского. Мальчишка часто наведывался к Вере Игнатьевне в ванне понежиться, книжку почитать. В остальном барских замашек за ним не водилось. Работал добросовестно, газетами промышлять бросил. На хороших харчах – кормили на фабриках Белозерского прилично – быстро набрал стать, положенную возрасту. Стал и не мальчишка, и не мужик, а так – сгусток жизни четырнадцати лет. Всерьёз занялся физкультурой.

Вера и рада, что в доме шаром покати. На борщах Георгия никакие гимнастики не помогут, разве из Давида станешь Голиафом.

– Ты, Саша, оставь в покое наш половой вопрос. Ты же не подросток, чтобы всякий всплеск гормонов за любовь принимать. Мы с тобой договорились, что без влюблённости и обоюдной приятности то, чем мы занимаемся, скотство. Договоримся окончательно: мы влюблены друг в друга, нам обоим приятно. Егорка, ей-богу,