Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

– Может, нет у Матвея Макаровича теперь никакого сознания. Ушло. Мы мало что знаем о теле. И мы ничего не знаем о душе, Саша. Но тело пациента Громова функционирует отлично. Нам остаётся то, чего более всего не терпят хирурги, – ждать.

Матвей Макарович сидел на скамье на аллее, ведущей к парадному входу в клинику. Сидел с тех пор, как вышел из операционной комнаты, где доктора кроили череп того Матвея Макаровича. Погода была не очень, какая она ещё бывает по утрам в весеннем Питере. Но прохлады Матвей Макарович не чувствовал.

Привычных земных чувств становилось всё меньше. Они блекли по сравнению с тем, что он начинал предощущать. Он чувствовал себя с миром, он понимал, что надо перестать быть с Матвеем Макаровичем Громовым и стать с миром. Пойти с миром. Люди не понимают простых вещей, не чувствуют их радости, очевидности. «Покойся с миром» – живые произносят механически, мало кто даёт себе труд почуять, что есть сия формула.

Сейчас Матвей Макарович будто увидел мир впервые. Ещё не стал с миром, не пошёл с миром, но уже начал его воспринимать. Будто бы прекратил следовать неуклонно некой программе выполнения задач и достижения целей. Хотя он любил и задачи и цели. И пути решений и достижений. Но перед его душой приоткрывалась завеса абсолюта неизведанного и непознанного, и ему хотелось туда. Его охватила радостная готовность: как сухой лист вздрагивает, прежде чем быть сметённым порывом ветра, так и…

Действительно, дуновение. Но ещё не то. Не оттого. Всего лишь по аллее торопливо прошла его жена, Алёна Степановна Громова. Почерневшая, словно без лица. Она всхлипывала, не замечая никого и ничего вокруг.

Матвей Макарович поднялся со скамьи.

Радостная готовность не исчезла. Но он отложил от-бытие в не-бытие. Мужик он или кто, чёрт возьми?! Не может он оставить Алёну. Ниццу обещал? Обещал. Так исполняй! Да и какая ж бабе из плоти и крови опора из абсолюта непрерывности, когда всё фундаментальное зиждется на понятии предела?![43] Всему свой черёд, за которым череда черёд и всяческая череда. Определённый порядок быть должон.

– Почему решили, что дух покидает только мёртвое тело? Мы же сами из молнии сделали лампочку! – он хохотнул, вспомнив страхи доброго Ивана Ильича. – Пожалуй, прав славный ворчун: искре место в потоке небесного электричества! Тоже мне, дело для Света – праху земному сортир освещать. Но раз и таковой порядок имеется в череде порядков, наше дело – исполнять.

Бросив последний взгляд на те небеса, что выше неба, он пошёл следом за женой.

– Иду я, Алёна Степановна! Иду! В инструкции чётко прописано: и прилепится к жене своей; и будет одна плоть. Не успеют остыть сырники, тут тоже радости и благодати – череда!

Пациент Громов всё так же лежал с перебинтованной головой, не желая подавать признаков осознанной жизни, хотя тело его было полно ею. Белозерский бороздил палату ничуть не хуже, чем прежде это делал профессор Хохлов.

– Саша, прекрати мельтешить, – попросила Вера.

Он моментально остановися.

– Вера Игнатьевна!

– Господи! Чего ты так орёшь?! Излагай своё «озарение».

– Вера Игнатьевна! Введём ему вытяжку из надпочечников, а?! – понизив голос, бегло проговорил Белозерский.

– Ага, – скептически отозвалась Вера. – Ещё давай треснем его по черепу молотком! Тоже метод. Мне, ординатор Белозерский, нужна жизнь. А не моментальный прощальный всплеск сознания.

В палату ворвалась Алёна Степановна, не замечая повисшую на ней худосочную Бельцеву:

– Нельзя! Только после операции. Доктора там.

– Голову резать, меня не спросившись?! – набросилась Алёна Степановна на Веру Игнатьевну. Она наконец стряхнула с себя Бельцеву (на неё и вызверилась).

– Докторам ничего нельзя, не спросившись жены! – Алёна Степановна замахала у профессора перед носом указательным пальцем: – Я же была вчера! Вы почему?.. Засужу!

– Батюшки святы, ты кого хошь из мёртвых вернёшь! Прекрати голосить, голова и без того раскалывается!

На супругу глядел Матвей Макарович. Взгляд его был живой, осмысленный, лукавый, любящий. Он пришёл в сознание (или сознание пришло в него). Очевидно, ему было несладко, но он был счастлив.

– Матвей! – радостно воскликнула Алёна Степановна. И без перехода рухнула на колени перед Верой, которой только что угрожала судами, стала целовать её руки, которые профессор пыталась вырвать.

– Матвей! Матвей! – голосила она, не отпуская профессора.

– Да здесь я!

Алёна Степановна оставила руки Веры, на коленках быстро добралась до рук Матвея и стала страстно лобызать уже их, не прекращая бормотать имя мужа. Слёзы счастья лились из её глаз. Вера Игнатьевна старалась справиться с эйфорией, подступающей против воли. При всём трагизме, при всей радости уж больно комичной была реприза.

Отойдя, она прошептала Белозерскому:

– Как любитель плодов раздумья любителю плодов раздумья: «Обручальное кольцо есть первое звено в цепи супружеской жизни». Вот эта-то цепь Матвея Макаровича и удержала. Это настоящее чудо. Только никому не говори. Чудо это есть любовь. Любовь действительно есть. Просто пока не взвешена, не посчитана. Не выяснены её действительные свойства. Любовь – такая же субстанция, как кровь. Потому живёт только при совпадении той сущности с тем потоком.

– Как агглютинин и агглютиноген?

– Если угодно. Если непременно требуются аналогии и формулировки. Но я что-то более важное и значимое сейчас наблюдаю. И даже участвую. Не будь я абсолютно законченной материалисткой, я бы решила, что эта баба вернула дух своего мужика. Вот прям неводом из потока вечности на бережок вытащила. Может, так и есть, а?

– А у нас не так? – в самое ухо прошептал он Вере.

Она отмахнулась.

– Полагаю, это не так замечательно, как кажется со стороны. Займитесь пациентом, ординатор Белозерский. Как вы себя чувствуете, Матвей Макарович?

Матвей Макарович пытался обуздать Алёну Степановну:

– Да не реви ты, дура! Живой я! Умрём в один день, точно знаю. Вера Игнатьевна, я себя чувствую… Это так ужасно: чувствовать себя в теле, у которого разламывается голова.

– Это довольно быстро пройдёт! – Вера улыбнулась.

Алёна Степановна всё не выпускала руку мужа, свободной он гладил супругу по волосам. Обратился к Вере:

– Вы, профессор, любопытствовать изволили, удовлетворю ваш интерес: я могу вообразить только то, что способен сделать.

Что действительно пользу приносит. Поясню примером. Шкаф. Или дом. А в стихи ваши одёжу не повесишь. В картинах и прочих художествах пироги не испечёшь. Но! Я теперь знаю, что у вашего санитара ноги деревянные. Сестра милосердия Ася хочет удочерить подкидыша. А в ваших счетах-фактурах цены на лес безбожно завышены. И кое-что ещё знаю, но то такое – словам не даётся и вообразить невозможно, если