Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

У Белозерского округлились глаза. Вера, напротив, слушала спокойно. – Сознание, Вера Игнатьевна, штука интересная. Сознание вроде того, чтобы глушить Знание. Поскольку ни одна плоть не выдержит Знания. Но плоть хороша, нечего и говорить.

Он блаженно улыбнулся, аккуратно пристроил голову на подушку и тихо попросил жену:

– Алёна Степановна, сырников хочу, сил больше никаких нет терпеть!

Супруга вскочила:

– Я мигом! Я на рынок!.. Я к дочке! Я скоро вернусь!

– Делом плоть должна заниматься, вот что, – довольно улыбнулся Матвей Макарович.

Дмитрий Петрович вышел на задний двор с пухлым конвертом. Иван Ильич и Георгий дружно работали. Доктор жестом подозвал санитара, но Иван Ильич опередил и первым подскочил к Концевичу, хотя терпеть его не мог. Имена людям придуманы не для того, чтобы их помахиванием ручек подзывали: ишь, цаца какая! Но окоротил себя, и даже выражение лица сделал максимально пристойное, такое, из времён «лихача»: чего изволите? в лучшем виде-с! (В то время как сей Митрий Петрович – «ванькин» клиент, да и только!)

– Доставить по адресу, – распорядился Концевич, всучив Ивану Ильичу конверт. И зашёл в клинику.

Иван Ильич отвесил захлопнувшейся двери поясной поклон. Следом сплюнул от всей души. Хохотнул подошедший Георгий:

– Значит, верно я заметил, что ты его терпеть не можешь.

– Он, понимаешь, за всеобщее народное благо, как я тут днями вызнал. А сам-то народ терпеть не может. Как так? – Иван Ильич развёл руками, пожал плечами. – Жухало! Велено, ишь, доставить. Запрягаем! – Иван Ильич дал конверт Георгию. – Сам запрягу! Ты передохни.

– Не устал я, Иван! Что ж ты со мной носишься, как с убогим? Это прямо обидно. Я когда не двигаюсь, оно больнее, чтоб ты знал, – Георгий пробежал глазами адрес. – Здесь недалеко, нечего запрягать. Господина этого я знаю. Дня не проходит, чтобы от него Вере Игнатьевне букеты не присылали.

Ляпнул лишнего, не в первый раз, что ты будешь делать! Но Иван Ильич в том, что касалось Веры Игнатьевны, умел проявлять недюжинный такт. Потому последний пассаж предпочёл не заметить.

– Что ж ты на деревяшках бегать будешь?

– Зачем бегать? Ходить буду! – засмеялся Георгий. – Ты кончай жалость разводить, не то снова подерёмся. Карета, может, кому нужна будет. А то и все.

– Чего это?!

– Утром видел городового, Василя Петровича, приятель он мой. Душевный человек.

– Ну знаю, что душевный.

– Василь Петровича со службы не отпустили. Волнения сегодня! Сказали наготове быть.

– Оно понятно, волноваться, чай, не мешки ворочать! И ты это, ты про букеты-то мне ляпнул, а дальше молчи себе. У меня, вишь, когда сказать нечего или есть чего, но не надо бы, так я по волнам своей памяти. У тебя тоже, поди, есть куда укатиться под каждое слово.

– Приметлив ты, Ваня!

– А чего ж всё-таки букеты? – понизив голос, полюбопытствовал Иван Ильич.

– Цветы такие, кучей, – доверительно склонился к нему Георгий, подмигнув. – Будто бы сопка. Помню, на самых этих сопках Маньчжурии…

– Молодец! – хлопнул его по плечу Иван Ильич. – Ну ты иди по адресу. А я тут наготове побуду.

В кабинете профессора Вера Игнатьевна сидела за столом в сосредоточенной задумчивости. Белозерский ходил туда-сюда. Остановившись, он воскликнул:

– Этого не может быть!

Вера Игнатьевна никак не отреагировала, и он продолжил топтать пол, теперь ещё и размышляя вслух:

– Предположим: недостаток кислорода из-за сдавления сосудов опухолью плюс последующее действие анестезирующих веществ… Нет, но тогда бы видения – ладно, объяснимо. Но откуда реальность?! Пусть неповреждённый слуховой нерв, положим, работал, воспринимал… Но Матвея Макаровича не было при обнаружении подкидыша!

Вера равнодушно пожала плечами, наконец-то включившись в увлекательную дискуссию Александра Николаевича с самим собой:

– Сёстры милосердия в палате разговаривали. Я о своём любопытстве говорила у его койки.

– А откуда счета-фактуры?!

– Он же работал с материалом…

– Неужели Кравченко мог…

– Не мог! – Вера Игнатьевна резко оборвала Белозерского. Она поднялась и повторила: – Не мог! Владимир Сергеевич не побоялся лишиться всего, оглашая правду о состоянии дел на флоте. Не побоялся! И лишился! Что вернули – могли и не вернуть. Александр Николаевич, мы с вами обсуждаем человека, едва пришедшего в себя после операции гемисферэктомии. У него половины мозга нет! Так что при всей любви моей и к Матвею Макаровичу, и к размышлениям – говорить не о чем! Кроме того, что это отличный случай для статьи. Вот это, пожалуйста, с Порудоминским проделайте, будьте любезны, в соавторстве. И вам и ему не помешают публикации.

Послышался звук недалёкого выстрела. Вера и Белозерский синхронно подскочили к окну.

– Забастовки, стачки, демонстрации. К чему это?! Дарован Манифест, Дума, разрабатываются законопроекты, – Вера Игнатьевна оборвалась, посмотрела на Белозерского. – А что если так… Не для статьи! Просто в голову пришло. Мы слышим выстрел. Но мы не видим выстрел. Слышим и знаем, заметь, не предполагаем, а точно знаем, что стоит за услышанным! Возможно, так и с тем, что мы именуем душой. Вероятно, душа, как и любовь, именно что субстанция. Корпускула в данном примере: пуля, вырываясь из ствола, создаёт волну звука. Волна распространяется. Мы отчётливо ощущаем эту волну. Почему бы и душа, дух – не волна? Просто волна души, духа не фиксируется нашими несовершенными органами чувств. Почти не фиксируется. Возможно, дух Матвея Макаровича настолько крепок…

Прозвучало ещё несколько выстрелов.

– Хватит отвлечённых рассуждений! Идём. Совсем близко. Будут раненые. Я это чую… Увы, для этого не нужны какие-то особенные провидческие способности. Ауспиции тревожны, – Вера горько усмехнулась. – Двадцать седьмого апреля начнёт работу первая Государственная Дума. Некоторые испытывают пустой подъём настроений, иные – преувеличенные ожидания. Большинство полагает, что Дума – это детский праздник, где всем будут раздавать подарки. А это – долгий кропотливый труд. Знаете, Белозерский, что, помимо прочего, вызывает мою неистовую симпатию к вам? Вы далеки от политики государственного устройства. Потому вы – максимально эффективная система преобразования вашей духовной и ментальной энергии в человечность.

Вера поцеловала его. Они вышли из кабинета.

От поцелуя он впервые ощутил не свою радость, а её грусть. Правда, совсем не понимая причин. Вера молода, любима, успешна. Депутат Государственной Думы от партии кадетов. Он был осведомлён и прежде, но только сейчас вдруг осознал. Зачем же ей заниматься тем, к чему она сама расположена с некоторым небрежением?

А зачем лечить людей, если в конце концов все умирают? Нет ли во всём этом некоего лицемерия? Или иначе просто нельзя? Нельзя взять и устраниться боковой тропкой? Но тропки