Анчутка - Алексей Малых
— Я хотел лишь на образчике (пример) показать, какие у него нити тонкие, да гладкие, — Сорока оправдывается, да не обращая внимания на мужей возбуждённых, дальше бает, стянув с сестрицы паволоку, а та ручкой так плавно, будто танцует взмахнула, своих стражей останавливая, над платом склонилась. — А от чего они такие блещатые, ведомо ли тебе?
— От чего? — Любава плетение с вниманием рассматривает, от любопытства отроку в рот заглядывает, в глаза то не может, на них шапка низко натянута.
— От того что их сначала варють.
— Ва-рють? Всё дело в этом? — переспросила Любава на тот же манер, удивлённая тем, что всё так легко и просто.
— Нет, — отрезала Сорока.
— Ааа, они в чём-то особенном варят? Верно в молоке? в вине? в уксусе? в елее? — спрашивает Любава, и на каждый вопрос получает безмолвный ответ от таинственного отрока.
— Не-не-не, в воде, — остановила поток вопросов и затянула, наблюдая за сменой выражений лица боярской дочери от удивления, назад, к разочарованию, и обратно к глуповатому. — Только доолго, — протянула, в конце гукнув.
— И всё? От чего же тогда шёлк так дорог а нити блещатые?
— Дорог он от того что везут издалека — опасно да убытки купцы по пути терпят. А ещё говорят, дорог, он от того, что первые нити императрица тех самых хинов спряла.
— Ааа, — выдохнула Любава.
— Она чай заваривала…
— Чай? — Любава ловила каждое слово не упуская ни единой детали, желая освоить сие мастерство.
— Травяной отвар по нашему, — сбилась Сорока.
— Так всё же варить нужно в чае? Зачем путаешь?
— Она, когда воду вскипятила… — Сорока головой махнула и по новой начала.
— У неё что сенных нет, чтоб воды вскипятить? — вечно перебивающая Любава презрительно скривила губки.
— Она чай для императора, князя то бишь, стряпала, боясь, что того отравить хотят, — Сорока уже теряла терпение. Но им запаслась сенная, что уши вывернула наизнанку от усердия всё выслушивая. — Значит, в воду уронила клубочек, а когда заметила, достала и стала распутывать, а нити гладкие — ни катышка.
— Всё дело в чае, — опять не смекнула Любава, но уже более утвердительно.
— При чём тут чай?! Всё дело в гусеницах!
— В каких таких гусеницах, — брезгливо дёрнулась Любава.
Сорока наконец распрямилась, да набрав в лёгкие воздух, объяснила будто между прочим.
— В огромных, — Сорока палец той паказала, паволоку подмышку к себе засунув. — Они сначала этих гусениц в перст величиной откармливают, что они становятся жирными… — красочно всё описывает в мелких подробностях, а у Любавы лицо побелело, подбородок затрясся, тошнота к горлу подступила, а отрок без остановки всё говорит и говорит.
Любаве уже дышать трудно и уже не от гадливости, а от страха её заполнившего — анчутку признала. Теперь анчутка этот в отрока вошёл. Но последней каплей стало не это, а осознание того, что она вся сплошь была одета в шелка и даже исподнее было шёлковым и нежно ласкало всю её кожу от шеи и до пят. Любаве что-то совсем заплохело, глаза закатила, что лишь бельма видны были, и, обмякнув, в руки Мира легла.
Мечники на отрока кинулись, клинки оголили. Храбр на тех ринулся, Сороку огораживая, Извор за живот хватается, ржёт, что конь. Девка глазами хлопает, на отрока с кулаками, Сорока паволокой взмахнула, на ту накинула и, оттолкнув девку от себя, наутёк.
— Держи её! — Мир кричит, — она к Лютому побежала, а сам Любаву под колени подхватил.
Извор в лице переменился, с места снялся да за девицей. Бежит, а нагнать не может, хоть и шаг широк, да только девка проворная оказалась, да и не удивительно. А самому — для Извора неожиданностью это было— аж до приятности салки с Сорокой, да и верно закончатся они скоро — впереди возок низенький, непростой, помётом лошадиным гружёный. Верно, смерд собрал с дорог сие добро и вёз за торжище, да и становился поперёк, а встал так, что и не обогнуть— Извор даже притормозил, помышляя, что и Сороке деться некуда. Да Сорока с разбегу под возок нырнула, проползла на пузе, грязи не боясь, и уже с той стороны руками Извору машет и хохочет заливается, что Извор, опешив разом, на месте вкопался перед преградой.
— Ну, погоди! — орёт. — Поймаю, ноги повыдёргиваю!
Опять это наваждение. Возничего матюгом кроет, сам следит куда Сорока побежала, пока тот возок в сторону принимает.
Только та убежала верно, нет нигде. К коновязи пойти, да если бы знать с какой стороны нужная! Вокруг себя оглядывается, гул в груди утишает. По одному у прохожих испрашивает, может кто видел куда отрок побежал.
Смотрит, купец губастый возле лавки стоит, весь ходуном ходит.
— Отрок, такой, — Извор, Сороку показывая, рукой рост отмерил себе по грудь, — не пробегал?
Тот слова сказать не смеет, только глаза как-то странно пучит и моргает, одним лишь носом куда-то вниз тычет.
Извор слёту смекнул, о чём тот ему сказать хочет. Лавку с другой стороны обогнул, под неё заглядывает, а там Сорока схоронилась, в клубочек сжалась. Извор за шкирку как кутёнка какого ту вздёрнул, перед собой поставил. Опять в голове хмарит, образы из прошлого представляются.
— Убежать вздумала?! — гаркнул, что купец, пелики на воз собиравший, вздрогнул, за грудь взявшись на своём курлыкать начал:
— Шагу больше не ступлю на эти земли. Эльлла! Ни за что!
— Кто сказал, что вздумала? — Сорока амфору с водоносицами обнажёнными схватила, что у купца слимаки расклеились, рот округлился, губы единым кольцом стали, что уголков не видать. Издали амфору поддержать хочет — руки так выставил вперёд, а подойти не смеет.
— Эльлла, — лишь выдохнул, когда Сорока амфору с прекрасными девами в боярина кинула.
Боярин-то её поймал, только купец, поспешивший на помощь, загнутым носком цепанул землю… Нужно было видеть выражение лица Извора в тот момент когда купец с распахнутыми полами аксамитового халата, с выпученными глазами, отверстым в крике ртом, огромной тушей навалился на него. В добавок ко всему они на пару опрокинулись на лавку, а потом ещё сверху на них, пытающихся подняться, отпихивающихся, бранящихся и верещащих, посыпались высоченные амфоры, стоящие своими острыми концами в подставках-треножниках.
* * *
Да, Сорока вчера знатно набедокурила
— Ну и долго мне ещё их держать? — Мир Сороку долго томить не стал, да
