Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина

– Да-да, конечно-конечно! Нельзя иначе! – бормотал Александр Николаевич, совершенно не слушая Дмитрия Петровича. – Я обязан её убедить. Но если убедить невозможно, но я могу сохранить жизнь тому, кто во власти тёмной бабы…

Сняв халат и схватив саквояж, он вынесся из ординаторской.

Дмитрий Петрович прибрал деньги со стола.

– У меня в сохранности будут. До конца месяца на одних принципах не продержишься, – он ухмыльнулся, но тут же брови его скользнули вверх, отражая неожиданную мысль. – Что-то везёт мне в последнее время на принципиальных. С одной стороны, с ними проще, а с другой… – тут мысль остановилась. «Другая сторона» принципиальных не находила отражения в сознании Дмитрия Петровича. И не могла найти из-за разности внутреннего устройства.

Прачка стирала бельё в углу тёмной клетушки. Сынишка выглядел хуже, чем вчера. Дыхание было реже и тяжелее, рефлексы – угнетённей. Но он ещё сражался: его лихорадило, он метался, хотя и был без сознания.

Осмотрев его, Белозерский вплотную подошёл к матери, тронул её за плечо. Она обернулась, в руках её были чьи-то мокрые штопанные подштанники, по лицу катились слёзы вперемешку с потом. Губы были плотно сжаты. Она была недовольна новым доктором. Её устраивал Дмитрий Петрович, назначавший мази.

– Любишь сына? – зычно, твёрдо (сейчас он невероятно был похож на отца) спросил он.

– Да что ж вы такое говорите! – опешила прачка. – Разве может мать не любить своего дитёнка?!

– Почему не даёшь согласия на операцию?!

– Страшно. Ножом по горлу… – тоненько захныкала прачка.

Белозерский не дал ей расплакаться в голос. Отобрал у неё мокрые подштанники, швырнул в корыто. Схватил её, встряхнул:

– Что сильнее: страх или любовь?

– Да почём я такое знаю? На всё воля божья!

Александр Николаевич сжал прачку за плечи, приподнял, заревел по-медвежьи:

– Я есть воля божья, мать твою так-растак! Я – его орудие! Его путь! Чтоб под руку его не лезла!

Со злостью отшвырнув её в угол, он направился к корыту, взяв кусок мыла, стал тщательно обрабатывать руки.

Через четверть часа всё было кончено. На подбородок мальчика была наложена ладная повязка, слегка промокшая кровью. На полу у лавки валялись салфетки, пропитанные гноем. Белозерский вводил маленькому пациенту камфору Через минуту мальчишка очнулся. Слабым голосом позвал:

– Мамка…

Та, всё время так и пролежавшая в грязном углу, свернувшись в клубок, взвилась, в секунду оказавшись около сына. Она была белее полотна. На мгновение Белозерскому стало стыдно. Но, чёрт, теперь она бросилась целовать ему руки! Что ж за народ такой! От угрюмого неприятия до неистового поклонения!

– Господи! Господи! Господи!.. – более она ничего и не могла выговорить.

Он вырвал у неё руки, неуклюже пошутил:

– Я – не он. Я всего лишь Александр Николаевич Белозерский. Горячего не давать! Завтра приду, перевяжу. Ему скоро станет легче. На глазах. А мазями ты бы его убила.

Александр Николаевич шёл по улице в смешанных чувствах. С одной стороны – он спас ребёнка от гибели. Принял правильное решение. Пусть, средство было и не очень: запугал мать до невменяемости. С другой стороны… Он не сразу приметил, что рядом с ним идёт женщина, рыдает в голос и дёргает его за сюртук. Это была подруга-приживалка старой девушки. Он остановился, посмотрел на неё с сочувствием. Она же плюнула ему под ноги и высказала со злостью, с досадой:

– Что ж вы, доктора х…! – она добавила сильное словечко, которому в женских пансионах не обучают. – Сказали: меня переживёт! А она в одночасье скопытилась! Вы б меня предупредили – я б нотариуса на дом привела. Мало вам! Ещё и труп изрезали! Мне теперь по миру идти. Братец ейный, злодей, меня шустро на улицу выставит. А я стара жёлтый билет получать. Этот ваш Дмитрий Петрович и вы, как вас там, виновны в моей нищей старости. Неучи! Хороши доктора, не могут понять, что человек помрёт в следующий миг! Будьте вы прокляты! Жить мне теперь где?! Где жить?!

Александр Николаевич слова вымолвить не сумел. Так и стоял, открыв рот, глядя вслед удалявшейся приживалке. Минут через пять смог оправиться. Закурил. (В портсигаре Фаберже оставалась последняя папироса. Какая разница, какой у тебя портсигар, когда в нём последняя папироса?!) Встряхнулся. Пошёл дальше, приходя в себя. В клинике он не сталкивался с настолько непосредственной реакцией. Ещё ни разу не сталкивался. С горем – да, бывало. Но с такой его, с позволения сказать, формой – не случалось. Виноват не только в том, что кто-то умер. Но и в том, что другой по миру пошёл!

Господь, вероятно, решил немного поставить на вид доктору Белозерскому за то, что тот так опрометчиво сегодня назвал себя и его орудием, и его волей, и его путём. Потому отсыпал щедро за превышение представлений о себе, пусть и риторических.

– Дохтур, а дохтур? – в следующем квартале его нагнала хмельная женщина, в которой он признал жену штукатура с пневмонией. – Мой-то час назад дуба врезал! – пьяненько расхохоталась она.

– Как так – дуба?!

– Известно как! В ящик сыграл! Приказал долго жить! Перекинулся! Ноги протянул! Гигнулся! – она, смеясь, била себя по ляжкам.

– Возьмите себя в руки, – попросил Белозерский. – Вы давали ему прописанное лекарство?

– А как же! Мы ж вам, докторам, верим. Ой, спасибочки вам, что сказать! – не переставая зловеще веселиться, она перекрестилась на Александра Николаевича, будто на образ, и отвесила ему поясной поклон. – Грамотные вы наши! Красиво по бумажке буквы иностранные пишете. Конечно, сразу побёгла в аптеку. Ему ж сперва и полегчало. Я себе думаю: какое ж лекарство-то хорошее! Ему ж на работу надо скорее, не то уйдёт работа, работников-то нынче много, а работы – во! – она ткнула Белозерскому в нос фигуру из трёх пальцев. (Неуместно всплыло воспоминание о профессоре Хохлове, любимейшем учителе, тоже как-то сунувшем Александру Николаевичу под нос шиш, объясняя его тогдашнее место в докторской иерархии; видно, не сильно изменилось его место с тех пор.) – Вот он и ахнул сразу тот пузырёк, я за вторым побёгла, он и его опрокинул. А уж третьего не дождался, помер. Вот как полегчало ему! – в надрывной пьяненькой речи её явственно зазвучали обличительные нотки. – Теперь совсем легко!

Жена штукатура плюнула Белозерскому под ноги куда шире, развязней и натуралистичней, чем приживалка. Покачиваясь, пошла дальше с чувством выполненного долга.

Силы вдруг оставили Александра Николаевича. Он уселся на тротуар, окунул лицо в ладони. Раздумывал, плакать ему или помнить, что он мужчина.

– Барин, закурить не найдётся?

Он вздрогнул. Повернул голову. (Хорошо, расплакаться не успел!) Рядом сидела Вера Игнатьевна.