Хризолит и Бирюза - Мария Озера

— Офелия, сладкая, — у столика почти бесшумно, как кошка, появилась Жизель. Меня снова окатило тошнотворное ощущение — смесь притворства и почти физической неприязни. Возможно, я даже не успела скрыть выражение лица: губы дрогнули, взгляд качнулся в сторону. Жизель, уловив это с врождённой зоркостью женщины, чьё ремесло — считывать эмоции, с мягкой тревогой спросила:

— Всё ли у тебя в порядке?

Внешний вид её, как всегда, был рассчитан до последней пуговицы. Эффектная, яркая, врезающаяся в память, она будто пришла не на чаепитие в саду, а на премьеру собственной жизни. Обтягивающее платье цвета гречишного мёда плотно облегало её фигуру, подчёркивая округлые бёдра и тонкую талию, перехваченную алым поясом, завязанным сзади в нарочито большой бант — почти вызывающий, почти детский. На улице стояла жара, и потому она выбрала тонкие бретельки, будто случайно давая повод для пересудов дамам постарше.

Аккуратная причёска была собрана низко, почти спрятана под широкой белой шляпой с вуалью, скользнувшей по лбу, как лёгкий упрёк. Но солнце без стеснения бликовало на её золоте: цепях, браслетах и, особенно, на массивном перстне с рубином на безымянном пальце левой руки. Камень, казалось, дышал собственной кровью. Я не заметила этого раньше. Возможно, не хотела.

Красные туфли на высоком каблуке заставляли её походку походить на выступление — каждое движение выверено, каждое касание каблука по гравию звучало как увертюра. Я помнила, как раньше, в пору слепых мечтаний, хотела быть такой же. Такой же ослепительной, расчётливой, уверенной, как будто весь мир — это сцена, а я пока ещё в зале, за занавесом.

— О, да! — воскликнула я с такой наигранной живостью, что сама едва не поморщилась, и быстро поднялась. Обняла Жизель, крепко, чуть дольше, чем позволял бы этикет. Но мне нужно было это сделать. Я не могла позволить себе быть грубой, хотя всё внутри сопротивлялось. Её расположение — ключ. Её язык — ещё не вся правда, но близко. Я доберусь до неё. До Маркса. До их истории.

— Просто удивлена приездом этой девушки, — добавила я, отстранившись и кивнув в сторону Никс, чьё платье на фоне столов и белых скатертей казалось чрезмерно ярким, как клякса на винтажной открытке.

Жизель вздохнула. Но не сразу. Перед этим на долю секунды будто замешкалась — взгляд её метнулся к Никс, затем к Нивару, потом к моей руке, сжимающей край платья. Она быстро взяла себя в руки и вернулась в роль: театральный вздох, движение плечом, изящный жест рукой, как будто отмахивалась от навязчивой мошки.

— Бедная девочка, — произнесла с усталой жалостью. — Всё ещё надеется на его внимание. Я объясняла ей, клянусь, раз сто, что нельзя так глупо выставлять себя напоказ… — она сделала паузу, взгляд её вновь на мгновение задержался на лице Нивара, но голос остался ровным. — Не имея ничего, кроме молодости и упорства. Но, видно, чувство — сильнее разума. Она без ума от графа Волконского. — Жизель покачала головой и, складывая руки на груди, чуть задела браслет, тот зазвенел слишком резко, как будто она его задевала не в первый раз. — Не понимаю, что она в нём такого нашла…

Жест был нервный. Быстрый. Пальцы её затем скользнули к перчатке, которую она носила за поясом, — потянула, поправила, снова убрала. Не нужно было быть гением, чтобы понять: её изящество начинало давать трещины. На долю секунды она прикусила губу, а затем — снова улыбнулась. Чуть шире, чем следовало.

А Никс тем временем маячила возле Нивара, как канарейка в клетке, которую забыли открыть. Он же сидел, выпрямившись, и в каждом его движении чувствовалось напряжение, не агрессивное, а отстранённое. Раздражение он не прятал, и даже не утруждал себя делать вид, что не замечает её. А вот меня — замечал. Вновь и вновь. Его взгляд, скользнувший из-под чуть растрёпанных прядей, был прямым и непозволительно хищным.

Я закусила губу — почти непроизвольно. Что-то внутри сжалось, и я на мгновение потеряла дыхание, будто в груди лопнуло тонкое стекло. Он снова поднял чашку — тонкие пальцы, закованные в кольца, легко сжали фарфор. Сквозь льняную ткань рубашки, слегка влажную от тепла, угадывались мышцы. Рукава были закатаны до локтя, будто минуту назад он действительно перекапывал грядки где-то за сиренью, а потом его позвали к людям, к чаю, к приличию. Подтяжки придавали ему оттенок почти деревенской грубости, но не отнимали ни грана величия.

Профиль его, когда он обернулся к Марксу, был величественным, ни следа мальчишества. Только воля, знание своей цены… и, господи, да — сексуальность.

О святые, я действительно назвала его сексуальным? Отвратительно.

Жизель, между тем, достала веер из тончайшего кружева и раскрыла его с негромким щелчком. Лицо её было спокойным, но движения — чуть резче, чем обычно. Она не смотрела больше на Никс. И не смотрела на меня. Она просто сидела и обмахивалась, чересчур сосредоточенно, как женщина, которая привыкла всё контролировать, но вот сейчас — не может.

Я и не заметила, как полностью погрузилась в изучение Нивара — не мужчины даже, а некоего явления, которое он олицетворял. Никс, поймав мой взгляд, направленный на него, оскалилась. Широко, показательно и, не стесняясь, села на подлокотник его кресла, будто вбивая колья в территорию.

«Какая глупость», — подумалось мне. Я нахмурилась и резко отвернулась, не желая участвовать в этом фарсе.

В этот момент в сад вошли Барон с Лоренцом.

Они были одного роста — и на этом сходство заканчивалось. Лицо барона разъедали морщины и что-то ещё, не просто усталость, а будто медленная, тлеющая скорбь. Его серые глаза были омрачены задумчивостью, которую невозможно было спутать с рассеянностью. Он подошёл к герцогу Марксу и поздоровался с ним крепким рукопожатием, ни капли напряжения, как будто давние терзания были на миг спрятаны за протоколом. Маркс кивнул и широким жестом пригласил его за ближайший столик.

Барон держался достойно — почти статуарно, — но его тревога выдавала себя в мелочах. Его костюм, безупречно выглаженный, будто каждая складка была вычерчена линейкой, выглядел скорее как броня, чем как одежда. Светлые брюки со стрелками, пиджак со строго выглаженными плечами, белоснежная рубашка с расстёгнутым на один пуговичку воротником — ни одного лишнего сантиметра ткани, ни намёка на расслабленность. Даже белый платок в