Послушный до дрожи - Анна Кота

Их движения становились всё резче, до треска дерева под ними. Она царапала его плечи, оставляя красные следы, он сжимал её талию так, что кожа белела под пальцами.

Айвена резко перехватила инициативу: развернулась, толкнула его в кресло, сама оседлала сверху. Взгляд её горел — хищный, холодный, и в то же время весь в огне.

— Теперь слушайся.

Она взяла ритм себе, заставляя его следовать. Каждый её вдох был командой. Каждый его выдох — ответом на приказ.

Он вцепился в её бёдра, пытался ускорить, но она ударила его по рукам и сжала ногами сильнее.

— Терпи, — прошептала она, и сама выгнулась, двигаясь медленно, нарочно мучительно.

Он застонал, впервые потеряв контроль, и она рассмеялась коротко, низко.

— Вот так. Вот ты настоящий.

Когда она позволила ускорить темп, оба уже были на грани. Она впилась зубами в его плечо, он обхватил её бёдра и вогнался до предела. Их стоны переплелись, превратились в единый рваный ритм.

Финал накрыл их обоих резко — так, что Айвена выгнулась и вцепилась в его волосы, а Марлен стиснул зубы, сдерживая крик.

Некоторое время они оставались спаянными, оба дышали тяжело, горячо. Её ладонь скользнула по его груди, успокаивая биение сердца — не ласка, а словно отметка:моё.

Он поймал её руку, поцеловал пальцы — тоже не ласково, а как вызов.

— Скажи теперь, кто сильнее.

Айвена усмехнулась, спускаясь с его колен, поправила выбившуюся прядь волос.

— Я. Но тебе позволено спорить.

Он держал её запястье крепче, чем позволялось. Пальцы впились так, что на коже проступил след.

— Тебе всё слишком легко достается, госпожа, — сказал он негромко, почти касаясь её дыхания.

Айвена вырвалась будто срывала кандалы, и в этом резком движении было больше жара, чем злости. В глазах сверкнуло — тонкая искра, опасная, живая.

Она выпрямилась, поправляя испорченное платье.

— Играешь на грани, Марлен, — бросила она. — Но не забывай, чья рука эту грань рисует.

На краю стола тонко дрогнул бокал. Вино качнулось, оставив алый след на стекле — словно память о прикосновении.

Айвена подняла взгляд, усмехнулась краешком губ и направилась к двери. За спиной остался тихий звон — как дыхание, которое она всё-таки не успела поймать.

Когда дверь за ней закрылась, бокал медленно опрокинулся. Алое пятно растеклось по столу — как метка, как подпись. Марлен смотрел, как оно стекает вниз, и усмехнулся: в этом доме даже вино знало, кому принадлежит.

Он понимал: она позволяла ему дерзить не из слабости — из удовольствия.

Но именно в этой игре рождалось то, ради чего стоило рисковать: пламя, жар которого был их общим. И ровно столько она оставляла ему воздуха, насколько хотела почувствовать вкус этой игры.

Потому Марлен снова и снова касался черты — не ради победы, а ради того, чтобы быть рядом там, где воздух дрожит от напряжения.

Глава 11. Линия дыхания

ЭЛ

Дом жил привычным ритмом — в ровных линиях света, мягких переходах тени, в дыхании техники и сенсоров. Айвена работала в кабинете за закрытой дверью. Марлен уехал в город по клубам. А Эл остался внизу — за своей панелью. Как всегда.

Он провёл рукой по сенсору, перелистывая ленты.

На столе — три экрана. На первом — прямая трансляция с выставки в Золотом секторе: новая серия иммерсивных полотен. На втором — список лотов с аукциона. На третьем — отчёт о проданных коллекциях.

Кисти, цифры, лица — всё текло ровно, бесстрастно.

Работа — это форма, а форма — спасение.

Айвена просила отобрать несколько перспективных авторов — тех, кто пока стоит дёшево, но через год станет модным. Эл работал молча, движения точные, размеренные. Он мог бы делать это вслепую. Но не хотел.

В каждом мазке, в каждой вспышке света на экране он видел больше, чем цифры. Он видел дыхание — человеческое, живое.

Иногда он надевал шлем — лёгкий, серебристый, с внутренней проекцией. Сквозь него пространство галереи оживало вокруг: залы, лестницы, отражения на стекле. Это была единственная роскошь, которую ему позволяли. Он мог идти среди полотен, останавливаться, смотреть под нужным углом — как когда-то, когда ещё имел право ходить на выставки.

Пальцы машинально повторяли старую привычку — дотянуться до поверхности. Но рука останавливалась в воздухе. Нельзя прикасаться к миру, в котором тебе не положено быть.

Доступ к искусству — милость госпожи. Без неё он не имел бы права даже думать о чём-то подобном. После понижения он — приватник, телесная функция.

Айвена позволила ему это как дань его пользе. Он занимался её инвестициями в искусство, подбирал коллекции, каталоги, прогнозировал рост цен. Она умела ценить точность. А точность — всё, что у него осталось.

О вчерашнем он не думал. Марлен был просто частью дома — элемент среды.

Как ветер, жара, дождь. На таких не злишься. Их просто пережидают. С ними не спорят — как не спорят с дождём или ветром. Любое сопротивление отнимает ровность дыхания. А дыхание — единственное, что по-настоящему принадлежит тебе.

Пальцы двигались по сенсорной панели уверенно, ровно.

В возрасте Нейта он был другим. Тем, кто ещё верил, что может что-то изменить. Тогда у него даже было имя — красивое и звонкое, как отклик.

После коррекционного курса Эл перестал спорить даже мысленно. Просто научился уходить вглубь, туда, куда не достают команды и шум.

Белый свет на экране резал глаза — слишком чистый. Как там, в Центре коррекции…

Где всё было белым и белое было всем.

Его стирали не криком, а повтором: один и то же приказ, снова и снова, пока смысл не растворялся. Каждый день — одинаковый. Голоса — без лиц, команды — без интонации. Смывание личности, слой за слоем.

И всё же где-то в глубине оставался уголок, до которого их голоса не дотягивались. Он держался за него. Не за имя, не за память — за отражение.

Перед глазами венецианские зеркала из зала музея. Зеркала с множеством слоёв: отражение мутное, чуть размытое, будто сквозь воду. Смотришь на себя — и видишь не только себя, а бесконечность отражений, уходящих в глубину. Каждый слой — как память. Даже если верхний сотрут, где-то внизу останется след.

Он повторял про себя: «я — не пустота. Я отражение. Пока есть глубина — я есть».

И в эти