(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

Он замирает, дыхание становится резче, глаза расширяются. Я вижу, как он пытается уложить это в голове, и мне хочется встать, обнять его, но я сижу, потому что знаю — он не примет этого сейчас.

— Я просыпаюсь — голый, в той спальне, — продолжаю я, и голос мой звучит устало, надломленно. — И ничего не помню. Ни как там оказался. Ни почему. Она рядом, и всё выглядит… очевидно. Как будто я сам этого хотел.

Я отвожу взгляд, смотрю на бокал, где вода дрожит от лёгкой вибрации.

— Вика в слезах. Ты бьёшь меня, — говорю я тише. — И я принимаю это. Потому что знаю: ты видишь то, что видишь. Как и она. А я… нихрена не помню.

Рома подаётся вперёд, кулаки сжимаются.

— Почему не сказал? — голос его дрожит, но в нём — сталь. — Почему не объяснил сразу?

Я поднимаю глаза, встречаюсь с его взглядом.

— Потому что я мужчина, — говорю я просто, без пафоса. — И считаю, что если проиграл — надо решать проблему. Искать выход. Анализировать. Без нытья, без оправданий. Я тогда не знал всей правды, только догадывался. И не хотел выглядеть жалко. Особенно перед вами.

Тишина падает на кухню, как занавес. Часы тикают громче, свет лампы кажется резче. Я чувствую, как пот стекает по виску, но не вытираю — пусть. Рома смотрит на меня, и я вижу, как в нём борются гнев, боль, желание верить. Он откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди.

— И что дальше? — спрашивает он глухо.

— Потом я начал копать, — говорю я, и голос мой становится твёрже. — Своими силами, через людей, которым доверяю. Вскрывается всё не так быстро: откуда у Алисы были препараты и нужные знания, вся информация — кто её учил. Всё спланировано. Маша — кукловод. А Алиса… она и жертва, и оружие. Её вырастили с одной мыслью: разрушить того, кто разрушил её мать. Меня.

Рома сглатывает, смотрит в сторону, будто не хочет, чтобы я видел его глаза.

— А ты разрушил? — спрашивает он тихо, но в голосе его — как лезвие.

Я отвечаю, не отводя взгляда:

— Я не дал Дарье того, чего она хотела. Не любил так, как она мечтала. Не стал тем, кого она хотела рядом. Да, я разрушил её надежды. Но я не убивал её. Я не знал о ребёнке. Об Алисе я узнал слишком поздно.

Он кивает медленно, будто взвешивая мои слова. Понимает? Не знаю. Но слушает — это точно. Я делаю ещё глоток воды — горло всё равно горит.

— Маша арестована, — продолжаю я. — Алиса — в клинике, под наблюдением. Не знаю, выйдет ли она. И если выйдет — станет ли прежней. Но для нас… это конец. Я сделал всё, чтобы остановить их. Чтобы очистить мою семью и защитить. Моё. Вернуть то, что можно вернуть.

Я замолкаю, чувствую, как усталость наваливается на плечи. Рома смотрит в стол, пальцы теребят край скатерти. Потом он встаёт, проходит к окну, останавливается, глядя на ночную Москву. Фары машин отражаются в стекле, лицо его скрыто тенью.

— А мама знает? — спрашивает он глухо, не оборачиваясь.

— Сейчас — нет, — отвечаю я, выпрямляясь. — Я не успел ей рассказать. Знаешь ли… Надюшка все мои планы сместила. Фокус. А сейчас маме нельзя волноваться. Но когда она будет готова, когда я увижу, что это ей поможет — я расскажу. Обязательно. Если это будет нужно ей. Когда-нибудь.

Он оборачивается, смотрит на меня. Шаг ближе, садится обратно. Его глаза блестят — от слёз или от света, не разобрать.

— Ты хочешь, чтобы я тебе поверил? — голос его твёрдый, но в нём дрожь.

— Я хочу, чтобы ты сам решил, — говорю я, глядя ему в глаза. — Не потому, что я твой отец. А потому что правда — важнее всего. Даже если она ломает.

Мы смотрим друг на друга долго. Мужчина и мужчина. Без фальши. Без прикрас. Его лицо смягчается, и я вижу, как он делает выбор.

— Поверю, — говорит он тихо. — Но если соврал — больше не прощу.

Я протягиваю руку. Он жмёт — сильно, как взрослый, как равный. И в этом рукопожатии — всё. Новый мост, который мы всё-таки перешли.

ГЛАВА 19.

Максим.

Кухня погружена в полумрак, только тусклый свет лампы над столом выхватывает нас с Ромой из темноты, оставляя углы в тени. Запах крепкого чая витает в воздухе, смешиваясь с чем-то тёплым, домашним — может, от старой деревянной столешницы, что хранит следы наших разговоров, ссор, молчаливых вечеров. За окном Москва живёт своей жизнью: фары машин мелькают, как далёкие звёзды, гул улиц доносится приглушённо, словно из другого мира. Но здесь, внутри, тишина такая плотная, что её можно потрогать. Только старые часы в гостиной тикают, медленно, как сердцебиение, отсчитывая секунды до слов, которые я боялся произнести. Но, произнес.

Рома откидывается на спинку стула, проводит рукой по лицу, будто хочет стереть всё, что я только что вывалил на него — правду, что жжёт, как кислота. Его пальцы дрожат, он вздыхает — резко, почти срываясь, как будто лёгкие отказываются держать воздух. Он смотрит на меня, и в его глазах — хаос: шок, боль, растерянность, что-то ещё, чему нет имени. Он открывает рот, закрывает, потом выдавливает, и голос его дрожит, как натянутая струна:

— Охренеть, пап. Прости за такие слова, но… мне курить вдруг захотелось.

Я хмыкаю, уголок рта тянется в улыбке, но она выходит усталой, почти горькой. В груди жжёт, как от старой раны, но я стараюсь держать голос лёгким, чтобы не спугнуть этот момент, эту хрупкую нить между нами.

— Курить не начни, — говорю я, — лучше воды