(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

Рома долго молчит, потом медленно опускается на стул, будто силы его покидают. Смотрит перед собой, шепчет, и голос его дрожит, но в нём есть что-то тёплое, почти примиряющее:

— Пап, ты мудак. Но… настоящий.

Он усмехается — впервые за вечер, и я вижу в его глазах тень тепла, почти облегчения. Я поднимаю взгляд, и мы смотрим друг на друга. По-мужски. По-честному.

В этой тишине — больше, чем в тысяче слов. Я чувствую, как что-то внутри меня отпускает, как будто часть того груза, что я нёс, наконец-то упала. Но я знаю, что это только начало — для него, для меня, для нас.

Рома крутит в пальцах пустой бокал, смотрит в него, будто там спрятаны ответы. Потом ставит его на стол с лёгким стуком, опускает руки, и я вижу, как его плечи дрожат — не от холода, от чего-то глубже. Он делает глубокий вдох, будто решается, и говорит — тихо, глухо, будто издалека:

— Я её любил.

Пауза. Он поджимает губы, взгляд уходит в сторону, в тёмный угол кухни, где тени гуще.

Я молчу, даю ему говорить, потому что знаю — ему нужно вылить эту боль, как яд из раны.

Вспоминаю, как он смотрел на Алису, как его глаза горели, когда он говорил о ней, как он защищал её, даже когда я пытался предостеречь.

Я видел в нём себя — молодого, влюблённого, готового ради женщины перевернуть мир. И я не остановил его. Не защитил. Эта вина — ещё одна тень, что следует за мной.

— Правда любил, понимаешь? — голос его дрожит, но он не прячет глаз. — Не просто был рядом. Я думал, она моя. Моя судьба. Моё «наконец-то». Я видел с ней всё — дом, детей, старость на веранде, с этими чёртовыми качелями, о которых она мечтала.

Он вздыхает, и звук выходит тяжёлым, как стон. Вспоминаю, как он рассказывал мне о её мечтах, как его голос дрожал от восторга, когда он говорил о будущем. Тогда я не видел в этом опасности. Как я ошибался.

— Мне казалось, она читает меня, — продолжает он, и голос его становится тише, почти шёпот. — Смотрит — и знает, что у меня внутри, даже если я молчу. Я верил, пап. Это и есть самое страшное — я верил.

Я киваю, не перебивая. Его боль — как открытая рана, и я чувствую её, как свою.

Он проводит ладонью по лицу, будто хочет стереть эти воспоминания, но они не уходят.

Я вспоминаю, как сам верил когда-то, как Дарья смотрела на меня, и я думал, что смогу изменить её, смогу сделать её своей.

А потом появилась Вика, и всё изменилось. Она стала моим домом, моим светом, но я не уберёг её. Не уберёг Рому.

— Я думал, сойду с ума, — шепчет он, и голос его срывается на хрип. — Когда ты и Алиса… когда я увидел вас. Будто земля ушла из-под ног. И я падаю, падаю, и не могу остановиться. Всё рушится, а я даже не могу закричать, потому что голос пропал. Просто стою и вижу, как вы оба — самые близкие мне люди — предаёте меня.

Он замолкает, смотрит в стол, пальцы сжимают край скатерти, костяшки белеют. Я чувствую, как моё сердце сжимается, как вина давит на грудь, как хочется встать, обнять его, но я сижу, потому что знаю — он не примет этого сейчас.

Вспоминаю тот день, его глаза, полные ненависти, его кулак, что врезался мне в лицо. Я не сопротивлялся, потому что знал — он имеет право. Но я не знал тогда всей правды, не знал, как объяснить весь тот пиздец.

— Я был как в прострации, — продолжает он, и голос его дрожит, как натянутая струна. — Не ел, не спал. Ходил, смотрел в потолок, в стену. Мне казалось, что если я хоть что-то почувствую, это меня убьёт. Я уехал в Англию не потому, что хотел сбежать. Просто тут, рядом с вами, я задыхался. Мне было тесно и больно так, что невозможно терпеть.

Я киваю, чувствуя, как его слова бьют по мне, как ножи.

Мой сын. Ему было так же больно, как мне, только он не мог сказать, не мог признаться, не мог попросить помощи. Потому что думал, что я его предал.

Вспоминаю, как он уехал, как не отвечал на звонки. Я не знал тогда, как его вернуть, как сказать, что я не тот, за кого он меня принял.

— Я не отдыхать ехал, — шепчет он. — Я уезжал, чтобы выжить.

Он улыбается, криво, с болью, и я вижу, как он борется с собой, чтобы не сорваться. Я вспоминаю, как сам бежал от боли, как зарывался в работу, чтобы не думать, как пил ночами, чтобы заглушить пустоту. Он мой сын, и эта боль — наша общая, но его она режет острее, потому что он молод, потому что он ещё не знает, как зарастают такие раны.

— Но знаешь, что было хуже всего? — голос его становится резче, почти злым. — Не то, что она предала. А то, что ты предал. Я её защищал, пап. Перед тобой, перед мамой, перед каждым, кто хоть слово против сказал. Морды за неё бил!

Его голос ломается, глаза горят эмоциями, и он сжимает кулаки.

Я молчу, потому что знаю — любое моё слово сейчас будет лишним.

— И теперь… — он делает паузу, сглатывает, — я не верю. Ни одной. Ни одной женщине. И сам себе не верю, когда что-то чувствую. Как будто внутри всё выжгло. Сломалось. Сдохло.

Он опускает голову, упирается локтями в колени, смотрит в пол. Я чувствую, как горло сжимается, как хочется встать, обнять его, сказать, что всё будет хорошо, но я сижу, потому что знаю — он должен сам пройти через это.

Его слова — как эхо моей собственной боли, той, что я прятал годами, той, что я не решался высказать даже себе.

Он молод, ему двадцать лет, и сейчас он говорит так, словно за его плечами — целая жизнь.

— Меня работа спасла, — шепчет он, и голос