Развод. Его холодное сердце - Дарина Королёва
— Я просмотрел камеры, там слепая зона — нет никаких доказательств, что она толкнула Ясмину! Всё хватит, эта тема закрыта! — она вынуждает меня поднять голос, еле сдерживаюсь … Но она же моя мать. Уважение к родителям — святое.
* * *
Поднимаюсь по лестнице, в ушах все еще звенит голос матери:
"Сейчас же иди к Ясмине! Бедная девушка уже которую неделю лежит, не выходит никуда. Налаживай отношения как хочешь! Иначе мы все по миру пойдем из-за твоих развлечений!"
В этом вся она — сначала толкает в пропасть, а потом делает вид, что спасает.
Дверь в спальню Ясмины приоткрыта. Из комнаты льется приглушенный свет и восточных благовоний — тяжелый, пряный, будоражащий первобытные инстинкты. Она определенно знает, как создать атмосферу.
Ясмина полулежит на огромной кровати, раскинувшись на темно-бордовых шелках. Рука в гипсе покоится на подушке — она как раненая беспомощная газель с огромными печальными глазами, которые заблестели, как только я вошел в комнату.
На ней полупрозрачная ночнушка из белого шелка, настолько тонкая, что просвечивается и почти ничего не скрывает.
Сглатываю, когда вижу твердые, хорошо очерченные соски под сорочкой.
Шелковый халат небрежно соскользнул с плеча, обнажая смуглую кожу и верхнюю часть груди. Пышной, манящей, немного полноватой, — полная противоположность изящной фигурке Кати.
Мой взгляд против воли прикипает к этой картине. Чертово мужское естество реагирует моментально и меня нельзя за это осуждать. Я не евнух и не монах. От длительного воздержания, само собой, плавятся мозги.
Сколько уже без женщины? Три недели? Месяц? После побега Кати я как в тумане. А тут поневоле засмотрелся на полуголую легкодоступную Ясмину…
Эта женщина уже практически принадлежит мне. Протяни руку и бери!
— Давид, — тонкий голосок обволакивает, как мед. — Мне так одиноко здесь... совсем одной. Пожалей меня… Я так скучаю по тебе.
Она приподнимается на подушках, и шелк натягивается на её формах еще более откровенно. Классическая турецкая красота — все как любил мой отец. Точеная фигура, огненный темперамент, умение соблазнять одним движением ресниц...
— Так жаль, что свадьбу пришлось отложить, — она надувает пухлые губы, потом соблазнительно прикусывает нижнюю губу. — И теперь я заперта в четырех стенах. Может... — её глаза вспыхивают, как у кошки в темноте. — Хотя бы покатаешь меня на яхте? Умираю от желания глотнуть морского воздуха... размять затекшее тело...
Лямка ночнушки медленно, с продуманной небрежностью, соскальзывает с плеча. Еще чуть-чуть, и обнажится грудь. Я почти вижу край темного ореола… В паху становится тесно…
Сглатываю. В горле пересохло, кровь стучит в висках.
Да, я мужчина. Да, у меня есть потребности. И эта женщина, черт бы её побрал, знает, как их разжечь.
На секунду представляю, как срываю с неё легкий шелк... Эти формы, эта страсть, этот темперамент. Она бы отдавалась как дикая кошка, не сдерживаясь, не стесняясь...
Это не то, что я испытывал, когда Катя таяла в моих руках, такая хрупкая, такая доверчивая...
— Хорошо, — мой голос звучит хрипло. — Завтра. У меня будет свободный день.
Ясмина улыбается — торжествующе? Нет, показалось. Она просто рада предстоящей прогулке. Просто скучающая девушка, которая хочет провести хорошо время. Ничего больше.
Выхожу из комнаты, чувствуя, как её взгляд прожигает мне спину. В висках стучит, тело требует своего...
Перед глазами встает лицо Кати.
Её улыбка. Её глаза цвета летнего неба. Её тихий смех, когда я целовал каждую веснушку на её плечах...
Я найду их. А пока... пока можно и правда прокатиться… на яхте.
Чисто деловая поездка. Ничего больше.
ГЛАВА 21
Давид
Я спустился в холл ровно в десять. За окнами сиял безупречный стамбульский день — солнце плавило воздух, заливало мрамор пола золотыми пятнами.
Где сейчас Катя и Марьям? О них никаких вестей не поступало…
Оборвал себя. Не думать о ней. Не сейчас.
Мать уже порхала по гостиной, поправляя цветы в вазах и напевая что-то себе под нос, будто это её на яхте собрались катать.
— Сынок, я так рада, что ты наконец взялся за ум! — её улыбка сияла ярче солнца. — Ясмина — настоящее сокровище. Такая утончённая, воспитанная. И главное — из нашего круга, понимает все традиции...
Я отвернулся к окну, чтобы она не видела, как я поморщился.
С детства вбивали — честь семьи превыше всего. Ты не принадлежишь себе, ты — звено в цепи, продолжатель рода, хранитель традиций. Даже отец, умирая, не забыл напомнить об этом. Его последние слова были не о любви, не о прощении — о долге.
"Соблюдай договор с семьей министра, — прохрипел он, цепляясь за мою руку. — Ясмина — твоя судьба. Не позорь фамилию Шахин..."
Шорох шелка заставил обернуться. Ясмина спускалась по лестнице, и я поймал себя на том, что невольно залюбовался. Бирюзовое платье из тончайшего шифона струилось по её фигуре как вода, подчеркивая каждый изгиб. Чёрные волосы уложены небрежными локонами, лишь тонкий шелковый платок прикрывает их — всё выверено до мелочей, будто случайная красота.
В ней не было той трогательной неловкости, что очаровала меня в Кате. Ясмина двигалась как пантера — каждый жест отточен, каждый взгляд продуман.
— Давид, — она улыбнулась, протягивая здоровую руку. — Спасибо, что согласился скрасить моё одиночество.
Помог ей спуститься. Она оперлась легко, грациозно — никаких следов вчерашней беспомощности. Видно, идёт на поправку.
Водитель домчал нас до набережной за двадцать минут. Моя яхта покачивалась у причала, сверкая белоснежными боками в утреннем солнце.
— Позволь, — я подал руку, помогая ей подняться на борт.
— Какая красавица! — Ясмина провела пальцами по полированному дереву. — У тебя безупречный вкус. Во всём.
В её голосе прозвучало что-то особенное, но я предпочел не заметить намек.
А может, перестать уже сдерживаться? К чему эта бесконечная борьба с собой? У меня есть всё — молодая, роскошная невеста из прекрасной семьи, мать счастлива, бизнес процветает благодаря новым связям, угроза конкурентов отпадает... Живи и радуйся.
Ясмина идеальна. Словно специально создана для такого, как я. Понимает правила игры, знает, как вести себя в нашем кругу. Её красота — оружие, и она виртуозно им владеет. Ни капли той наивности, что была в Кате, никакой неуместной прямоты или глупых вопросов о равенстве и свободе.
В конце концов, я мужчина. У меня есть потребности. Сколько можно отрицать очевидное? Её
