После развода не нужно возвращать (СИ) - Лебедева Катя

Не говоря больше ни слова, она разворачивается и уходит в свою комнату, а я сижу, парализованная виной и болью, и смотрю на ее комнату. Мне нужно идти к ней, объяснить все, обнять, но ноги не слушаются.

Телефон снова подает признаки жизни, но на этот раз сообщение. Я машинально протягиваю руку и смотрю. Незнакомый номер, но я с первого взгляда понимаю, кто это. Сердце замирает.

«Ты хорошо отреагировала на новость о нашем ребенке. Поэтому приглашаю тебя через неделю на гендерную вечеринку. Мы будем ради, если ты хотя бы этот момент разделишь с нами, раз не пришла на свадьбу. Глеб»

Я читаю эти строки раз, другой, третий. Во рту пересыхает.

Хорошо отреагировала?

Да я просто была парализована от шока!

Палец сам находит нужную иконку, и я блокирую номер. Резко, без сомнений, потом тихо, горько усмехаюсь.

Гендерная вечеринка. Они будут резать торт, а я должна этому аплодировать?

Нет.

С меня хватит.

Я поднимаюсь с дивана, и иду к двери в комнату дочери, мягко открываю ее и вхожу. Она сидит на кровати, все так же сжимая в руках ту проклятую фотографию.

- Алиса, - тихо говорю ей. - Давай я почитаю тебе сказку.

И подумаю, как помочь тебе забыть это фото.

Глава 10

Ева

Мы сидим в маленьком кафе на углу моего дома. Запах свежемолотого кофе и сладкой выпечки обычно успокаивает, но сегодня я не чувствую ничего, кроме тяжелого кома в груди. Передо мной стоит латте, уже остывший. Я кручу чашку в руках, наблюдая, как на поверхности образуются разводы.

Моя подруга Юля сидит напротив. Она смотрит на меня и ждет. Мы знакомы со школы, она пережила со мной и свадьбу с Глебом, и тот кошмарный развод. С ней одной я могу говорить откровенно.

- Он пригласил меня на гендер-пати, - начинаю, не поднимая глаз от чашки, в которой давно остыл мой латте. Каждый раз, когда я вспоминаю его сообщение, по телу пробегают мурашки, смешанные с чувством глубочайшего унижения. - Написал, что я «хорошо отреагировала на новость», и поэтому удостоена чести прийти порадоваться за них.

Юля молча качает головой, на ее лице то, что я чувствую внутри, смесь отвращения и усталости. Ее молчание давит сильнее любых слов, и я понимаю, что должна выговориться до конца, иначе просто сойду с ума.

- А еще… Меня уволили, - выдыхаю, и голос предательски срывается, становится тонким и беззащитным.

В ушах снова стоит гулкий звук собственного падения на пол в кабинете начальника, а плечи помнят мерзкую тяжесть его рук.

- Николай Иванович предложил стать его любовницей в обмен на повышение. Я отказалась, назвала его старым боровом. Он сказал, чтобы я вымаливала прощение, а я сказала «увольняйте». И вот я здесь. Без работы. И хозяйка звонила, поднимает арендную плату. Кажется, весь мир ополчился против меня, выставляя счет за мои принципы, за которые, оказывается, нужно платить такую непомерную цену.

Сказав все, замолкаю, чувствуя, как жгучие слезы снова подступают, обжигая. Я отчаянно моргаю, чтобы их сдержать, сжимая под столом дрожащие пальцы в кулаки. Показывать свою слабость, даже Юле, сейчас невыносимо, ведь это означает признание, что они все были правы, я и вправду слабая и не справляюсь.

Юля не выражает бурного сочувствия. Она отпивает глоток своего капучино и ставит чашку. Ее спокойствие в этот момент кажется мне почти предательским.

- Ева, - говорит спокойно и как-то без особого участия, что на нее не очень похоже. - Все эти годы деньги, которые Глеб переводит на твой счет, лежат нетронутыми. Ты ими не пользуешься. Почему?

Вопрос застает меня врасплох, будто обухом по голове ударили. Я пожимаю плечами, отводя взгляд в сторону, туда, где за окном кафе беззаботно течет чужая жизнь. Мне хочется провалиться сквозь землю от стыда и ярости, которые поднимаются во мне неожиданной волной.

- Это не мои деньги. Это его откупные, плата за совесть, которой у него нет. Прикоснуться к ним, значит признать, что он может все купить. В том числе и наше молчание, наше отсутствие. Если прикоснусь к ним, то это будет признанием того, что он все еще имеет надо мной власть.

- Это не откупные, Ева! - Юля хлопает ладонью по столу слишком резко и слишком сильно, чашки звенят, подпрыгивая на блюдцах.

Несколько человек за соседним столиком оборачиваются, и мне хочется исчезнуть. Она понижает голос, но он от этого становится только яростнее.

- Это твои деньги! Компенсация за девятнадцать лет брака, за то, что ты поднимала его бизнес вместе с ним, вела дом, растила сына! Это по закону твое. И сейчас, прости, но гордыня, это роскошь, которую ты не можешь себе позволить. Возьми эти деньги, сними нормальную квартиру, купи ее в ипотеку, чтобы тебя никто не мог выставить на улицу, а там кто знает, может и без ипотеки на угол хватит, чтобы Алиса была в безопасности! Ты не имеешь права думать только о себе подвергая ребенка угрозе остаться без крыши над головой.

Хорошо она все говорит, правильно. Вот только жизнь куда сложнее.

- Признать, что я не справилась сама, это гордыня? – шепчу, потому что каждое слово дается с трудом. - Что мне нужны его подачки, чтобы выжить признать? Это и есть слабость, Юль. Это и есть поражение. Поражение во всем, во всей моей жизни, которая пошла под откос с того момента, как я увидела его с ней. Это не гордыня, это гордость и самоуважение.

- А в чем твоя слабость? В том, что ты не допустишь, чтобы твоя дочь страдала из-за твоего самолюбия? Слабость - это упереться рогом и тащить себя и ребенка на дно, гордо крича, что ты все сделала сама! Сила - это использовать все доступные средства, чтобы защитить свою семью. Да, эти деньги от него, но они твои по праву.

Я сжимаю кулаки под столом, лишь бы не закричать и не поругаться с ней. Она не понимает. Она не понимает, какую рану в душе оставляет сама мысль о том, чтобы взять эти деньги. Для меня это будет равноценно тому, чтобы снова позволить ему войти в мою жизнь, дать ему право думать, что он может все исправить деньгами.

- Я не могу, - говорю с отчаянием, и в голосе слышится надрыв. - Для меня это унижение. Признать, что он, даже уйдя, все еще дергает за ниточки и решает мои проблемы, что без его денег я ни на что не способна, это хуже всего.

Юля откидывается на спинку стула и тяжело вздыхает. Она смотрит на меня, словно видит впервые, и это ощущение чуждости между нами пугает меня больше, чем грядущее безденежье.

- Ева, на дурацкую вечеринку можно и не ходить. Ты права, это цирк, но воспользоваться деньгами, это не унижение, это справедливо. Здесь вопрос не в унижении. Здесь вопрос в твоем отношении к ситуации. Ты можешь продолжать видеть в этом его подачку, а можешь начать видеть в этом то, что он бессилен перед тобой и кроме денег в его жизни нет ничего настоящего.

Она говорит все так логично, так рационально, что ее слова кажутся неоспоримыми, но они разбиваются о глухую стену моих обид и принципов, о ту самую стену, которую я годами выстраивала вокруг своего израненного сердца, чтобы больше никогда не дать ему возможности причинить мне боль.

- Я все равно тебя не понимаю, - говорю, устало потирая виски, чтобы унять тупую боль. - Для меня это одно и то же. Взять его деньги - значит проиграть. Проиграть самой себе, своим убеждениям, всему, что помогало мне держаться все эти годы. Ты мне предлагаешь в одну секунду потерять почву под ногами.

Юля смотрит на меня несколько секунд, и в ее глазах не злость, а разочарование и усталость, такую глубокую, что, кажется, она проникает внутрь.

- Естественно, ты не понимаешь, собственной глупости. И знаешь что? Если тебе нравится жалеть себя и играть в гордую страдалицу, пока жизнь твоей дочери катится под откос, то найди для этого другие уши. Я не собираюсь поддерживать твою глупость.

Глава 11

Ева