Турецкие войны России. Царская армия и балканские народы в XIX столетии - Виктор Валентинович Таки
Конкретные методы обращения с потенциально нелояльными или враждебными категориями населения были впервые опробованы в местах, где граница между гражданским населением и военными изначально была размытой. Будь то во французском Алжире, на Северном Кавказе или в британской Индии, европейские военные столкнулись с формами сопротивления, которые не предполагали четкого разделения на мирное население и комбатантов. На вызов партизанской войны европейские колонизаторы ответили политикой выжженной земли, захватом заложников, переселением местных жителей и основанием европейских поселений[35]. Наиболее одиозный, хотя, возможно, и не самый жестокий метод политики управления населением в XX веке – концентрационные лагеря – также был впервые опробован в колониальном контексте: сначала испанцами, во время Кубинской войны за независимость, а затем британцами в ходе Англо-бурской войны 1899–1902 годов[36].
В то же время необходимо подчеркнуть, что «колониальные» методы не были следствием только лишь изначальной размытости границы между комбатантами и некомбатантами, характеризовавшей местные формы сопротивления колониальному завоеванию. Эти методы отражали превращение населения в важнейший фактор современной войны в период, последовавший за Французской революцией. Данное обстоятельство позволяет преодолеть разногласие между теми историками, которые видели в ужасах Первой и Второй мировых войн плод применения колониальных методов на европейской почве, и теми, кто поставил под сомнение колониальное происхождение Холокоста и обратил внимание на его евразийские корни[37]. Колонии и окраины Европы были лабораториями эволюционирующих европейских форм ведения войны, которые поставили под вопрос разделение на военных и гражданское население в тот самый момент, когда сторонники выработки модерных законов войны попытались это разделение максимально четко обозначить[38]. Человеколюбивые усилия последних наткнулись на два основополагающих допущения европейской военной мысли XIX столетия: 1) население изначально не является нейтральным; 2) политические настроения населения являются важным фактором конечного исхода войны. Оформившиеся к 1914 году два этих допущения определяли политику военных властей по обе стороны протяженных и подвижных восточных фронтов Первой мировой войны[39].
Для правильного определения роли России в этом процессе необходимо принять во внимание как изначальное отторжение царскими военными идеи «народной войны», так и последующее изменение их отношения к этому явлению. В послепетровскую эпоху русские офицеры ассимилировали понятия и принципы «регулярной» войны эпохи Старого режима, которая не предполагала вовлеченности массы населения в боевые действия[40]. Хотя революционные и Наполеоновские войны поставили под вопрос разделение на военных и гражданское население, не стоит недооценивать консервативное сопротивление аристократического офицерского корпуса идее массовой армии, состоящей из солдат-граждан, или идеи партизанской войны[41]. Ввиду того, что царская Россия была более успешна в своем противоборстве с наполеоновской Францией, чем другие континентальные европейские державы, у нее не было стимула приступать к военным реформам прусского типа, которые привели к созданию системы национальных резервов и введению всеобщей воинской службы[42]. Вместо этого конечная победа над Наполеоном наглядно продемонстрировала дееспособность петровской военной организации старорежимного образца, основанной на резком отделении армии от остального населения[43].
Война 1812 года включала в себя партизанские действия, в ходе которых граница между комбатантами и некомбатантами оказалась предсказуемо размытой. Однако эта сторона противостояния с Наполеоном произвела на современников весьма негативное впечатление. Важно помнить о том, что, в отличие от Льва Толстого, большинство офицеров – участников войны 1812 года были далеко не в восторге от «дубины народной войны», поскольку она была несовместима с усвоенными ими представлениями о «регулярной» войне[44]. В десятилетия, последовавшие за разгромом Наполеона, приверженность офицеров дворянского и аристократического происхождения этим принципам только возросла. Среди поколения 1812 года энтузиастов партизанского действия в духе Дениса Давыдова было немного, а приверженцы «народной войны» и вовсе практически не встречаются вплоть до второй половины XIX столетия. Офицерский корпус царской России в целом особенно долго отказывался признать «народ» в качестве нового фактора современной войны и инициировать переход к современной массовой армии солдат-граждан или принять методы партизанской войны. Однако после того, как поражение в Крымской войне вызвало наконец эту ментальную и институциональную трансформацию, ее последствия оказались более радикальными, чем где-либо в Европе[45].
Русско-турецкие войны 1828–1829, 1853–1856 и 1877–1878 годов свидетельствуют об изменении отношения царских военных к понятию «народная война». В первом из этих конфликтов российские командующие стремились предотвратить какие-либо формы «народной войны», будь то со стороны единоверного населения Балкан или со стороны османских мусульман. Несмотря на то что на завершающем этапе войны российскую армию поддерживали ограниченные партизанские отряды, их целью был контроль над местным мусульманским населением, а не провоцирование православных болгар на всеобщее восстание против власти султана. В целом российская политика заключалась в том, чтобы убедить мусульманское население не покидать своих жилищ. Вместо изгнания мусульман российское командование организовало масштабное переселение христианского болгарского населения в причерноморские территории Российской империи с целью обезопасить его от возможного возмездия со стороны османов после заключения мира и вывода российских войск с восточных Балкан.
Спустя четверть века Крымская война выявила уже несколько бо́льшую открытость российского командования идее «народной войны» на Балканах, о чем свидетельствует переписка Николая I со своими генералами. Стремясь компенсировать малочисленность российских войск на нижнем Дунае, царь и его советники рассматривали возможность массовой мобилизации единоверцев, несмотря на то что по-прежнему испытывали неудобство ввиду революционного характера такой меры и в любом случае не смогли ее реализовать. Растущая популярность панславистских идей среди русского офицерства в 1860‑е и 1870‑е годы также способствовала новому определению целей партизанского действия, которое стало рассматриваться как способ провоцирования антиосманского восстания среди балканских единоверцев. Актуальность понятия «народная война» проявилась в планах мобилизации болгар, которые были предложены несколькими русскими генералами в ходе Восточного кризиса 1875–1876 годов, а также в формировании болгарского ополчения накануне Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Парадигма «народной войны» оказала определенное влияние и на планы русского командования, а также на политику военных властей в Болгарии в отношении различных групп местного населения.
***
Русско-турецкие войны 1828–1829 и 1877–1878 годов, сопровождавшиеся занятием восточных Балкан русскими войсками, определяют хронологические рамки данного исследования. Идейный багаж, с которым русская армия подошла к первому из этих конфликтов, рассматривается в первой главе. Используемые в ней опубликованные источники по истории русско-турецких войн конца XVIII – начала XIX века позволяют описать в общих чертах привлечение российскими командующими христианских добровольцев
