Турецкие войны России. Царская армия и балканские народы в XIX столетии - Виктор Валентинович Таки

Ознакомительный фрагменти гражданское население становилось одним из основополагающих элементов европейской военной культуры, в том числе и потому, что солдаты XVIII столетия все более явно выделялись на фоне остального населения своим внешним видом и поведением. Они носили военную форму, все чаще располагались в бараках и подвергались коллективной муштре[52]. Напротив, остальное население все реже носило оружие и подвергалось все более плотному полицейскому контролю, посредством которого формирующиеся территориальные государства утверждали свою монополию на легитимное применение насилия[53]. Даже если допустить, что более четкая граница между военными и гражданским населением на практике не облегчала страдания последнего во время войны, среди европейских полководцев и офицеров утверждалось представление о том, что мирное население, не оказывающее сопротивления, не должно подвергаться насилию со стороны войск[54].

Несмотря на очевидное отличие структуры российского общества, основанного на крепостном праве, военная организация послепетровской России в целом следовала европейскому старорежимному образцу. Потребовалось более двух столетий спорадических и не очень успешных заимствований западноевропейского воинского искусства при московских царях и два десятилетия более интенсивных (хотя и по-прежнему хаотических) усилий Петра Великого для появления в России армии европейского образца к концу правления царя-реформатора и при его непосредственных преемниках[55]. Эта армия состояла из бывших частновладельческих крепостных или государственных крестьян, призванных на пожизненный (впоследствии двадцатипятилетний) срок и находившихся под командованием офицеров-дворян, для которых государственная служба (по преимуществу военная) была формальной обязанностью до 1762 года и негласным, но вполне действенным социальным предписанием вплоть до второй половины XIX века[56]. Хотя в плане образования и общего культурного уровня русские офицеры долгое время уступали своим европейским коллегам, к концу XVIII столетия они уже в значительной степени усвоили навыки и принципы «регулярной» войны европейского типа[57].

Ввиду того, что жалованье и довольствие русских солдат были самыми скудными в Европе, им неизбежно приходилось компенсировать это прямыми поборами у местных жителей, в жилищах которых они, как правило, были расквартированы ввиду отсутствия бараков. В результате отношения между войсками и населением оставались напряженными, чему способствовало также и задействование солдат в сборе налогов как в центральных регионах России, так и на имперских окраинах, где преобладало нерусское население[58]. В то же время эти особенности отношений между военными и гражданским населением в России не надо преувеличивать, поскольку европейские армии также зачастую не проявляли ожидавшейся от них «сдержанности» в отношении мирных жителей. «Сдержанность» была прежде всего нормативным аспектом старорежимной военной культуры. По мере того как российские элиты послепетровского периода все больше усваивали элементы этой культуры, различие между русской армией и армиями других европейских государств было скорее количественным, чем качественным.

Евразийская география России составляла гораздо более серьезное препятствие для распространения европейской старорежимной культуры войны. В условиях непрекращающегося конфликта между (полу)кочевым и оседлым населением вдоль южных границ России принципы «регулярной» войны старорежимного типа были малоприменимы. В своих набегах на Польско-Литовское и Московское государства крымские татары стремились не столько разбить их вооруженные силы, сколько захватить местное население. В ответ на этот вызов возникали казацкие сообщества, в рамках которых четкое разделение на военное и невоенное население было также проблематичным[59]. В конечном счете проблема открытых границ была разрешена посредством политики колонизации, целенаправленно осуществлявшейся российскими властями с середины XVIII века[60]. В рамках этого подхода сами колонисты становились главным средством победы над Крымским ханством и его северопричерноморскими и северокавказскими союзниками и вассалами. Итоговое изменение демографии и экологии степного региона ставило под вопрос само существование кочевых и полукочевых групп населения, как о том свидетельствует катастрофа, постигшая поволжских калмыков в 1770‑е годы[61].

Таким образом, действительный характер вооруженных конфликтов на южных окраинах Российской империи существенно отличался от парадигмы «регулярной» войны, которую усваивали царские полководцы и офицеры на протяжении XVIII столетия. Это расхождение между практическим и нормативным характером войны рассматривается в данной главе на примере использования христианских волонтеров русскими полководцами в ходе русско-турецких войн 1768–1774 и 1806–1812 годов, а также на примере их политики по переселению балканских христиан. Затем будет рассмотрен интеллектуальный контекст посленаполеоновской эпохи, в рамках которого были предприняты первые попытки суммировать опыт предыдущих русско-турецких войн и извлечь уроки на будущее. Осознавая большой потенциал партизанской борьбы в Европейской Турции, царские генералы и офицеры в то же время опасались эксцессов «народной войны» в данном регионе. Эти соображения определили их усилия по выработке стратегии против османов после того, как начало Греческого восстания в 1821 году сделало вероятной новую русско-турецкую войну.

Использование волонтеров и политика переселения балканских христиан в русско‑турецких войнах конца XVIII – начала XIX века

В мае 1773 года, когда основные силы русской армии впервые переправились через Дунай, командовавший ими П. А. Румянцев обратился с манифестом к местному населению[62]. В нем российский полководец объявил, что воины, сложившие оружие, торговцы и земледельцы, как христиане, так и мусульмане, могут рассчитывать на защиту русского оружия, «если не возьмут участия обще с неприятелем в воспротивлении»[63]. Чтобы доказать, что «лютость и грабление никогда не были и не будут свойством российских войск», Румянцев указал на «многие семьи самих турков, которые теперь при разбитии неприятеля при Бабадах и при Карасуй добровольно просили себе приселения на левой берег Дуная и приняты здесь нами с обязательством всякого им благодеяния»[64].

Несмотря на эти заявления, манифест не возымел желаемого действия на население Дунайской Болгарии. Уже к концу кампании 1773 года главнокомандующий жаловался на то, что даже среди христианских жителей правого берега Дуная он «не приметил никакой приверженности к войскам нашим». Румянцев объяснял это тем, что в местных христианах «по общежительству с турками более действует привычка нежели побуждение веры»[65]. Мусульмане же, проживавшие в окрестностях Рущука, Никополя, Видина и Белграда, «как только надобно вооружаются и к военному действу все свойства имеют»[66].

Манифест Румянцева и последующие донесения свидетельствуют о новой проблеме, с которой будут сталкиваться русские полководцы всякий раз по пересечении Дуная. Демографический ландшафт восточных Балкан значительно отличался от северопричерноморской степи и княжеств Молдавия и Валахия, которые составляли главный театр военных действий до начала 1770‑х годов. Какую бы политику ни проводили царские главнокомандующие в отношении, например, ногайских вассалов крымского хана, им не приходилось думать о последствиях этой политики в отношении христиан, поскольку последних было немного на территориях, которые занимали ногайские орды. С другой стороны, усилия русских полководцев по мобилизации христианских волонтеров в Молдавии в 1711