Русь и норманны - Генрик Ловмянский

Особое внимание исследователи придают другому сообщению императора[621]: описанию днепровских порогов, названия которых приведены па двух языках, росском (ρωσιστί) и славянском (σχλαβινιδτί). Всего император перечислил семь порогов (из девяти)[622]. Их названия звучат следующим образом:

названия славянские >>> названия росские

1. εσσουπη[623] >>> нет соответствующего[624]

2. οστ ροβουνιπραχ >>> ουλβοο σί

3. нет соответствующего[625] >>> γελανδρί[626]

4. νεασητ >>> ’αειφός

5. βουλνηπραχ >>> βαρουφόρος

6. βερουτζη >>> λεαντι

7. ναπρεζη[627] >>> στρουχου{173}

Не будем проводить этимологического анализа этих названий, этому посвящена обширная литература, в которой последняя работа — основательное языковедческое исследование К. О. Фалька; укажем только, что в соответствии с результатами этимологических изыскании первый ряд действительно состоит из славянских названий; наименования же второго имеют скандинавское происхождение, и даже точнее — шведское. Кстати, и неспециалист с первого взгляда заметит славянские элементы в первом ряду (например, πραχ — польск. prog) и скандинавские во втором (например, βορσι, φορ, φορος). Этот вывод признан бесспорным. «Сила и значение данного факта, — пишет один из противников норманнской теории, — несомненно, исключительны. В самом деле: если русский язык является одним из скандинавских наречий, ничего общего не имеющим со славянским языком, то, следовательно, русы — скандинавы[628]. Не следует удивляться, что антинорманисты, убежденные в истинности своей точки зрения, не хотели доверять выводам противной стороны, основанным на этимологическом анализе, и пытались показать, что хотя бы некоторые из «росских» названий не скандинавского происхождения и что, в сущности, вся «росская» группа представляет номенклатуру международного характера, содержащую элементы различного языкового происхождения и хотя употреблявшуюся на Руси, но, во всяком случае, не показательную для определения природы «росского языка». Если эта точка зрения верна, названия теряют значение аргумента в пользу норманнской теории и дальнейшая дискуссия на эту тему беспредметна. Однако нужно считаться и с другой возможностью: а именно что все названия, определенные как «росские», в действительности скандинавские, поскольку языковеды убедительно показали это и опровергнуть их доказательства трудно. Поэтому и мы, не желая исходить из сомнительных положений, принимаем вывод, внешне «худший» для нашей концепции: «росские» названия в действительности все без исключения скандинавские.

Гедеонов[629], признавая скандинавский характер по крайней мере некоторых «росских» названий, одновременно утверждал, что они были усвоены из скандинавского языка русью, которая использовала помощь норманнов в судоходстве; тем самым они не могут быть свидетельством скандинавского происхождения руси. Действительно, на основании таких языковых элементов, как техническая терминология, а в данном случае названия порогов связаны с техникой экспорта и плавания, трудно установить происхождение языка. Однако, с другой стороны, представляется непонятным, почему русь, имея славянские названия, дублировала их, и к тому же систематически, при помощи чужих, скандинавских[630]?

Попытаемся решить этот вопрос иначе. Говоря о «росском» языке, император имел в виду не язык истинной, или славянской, руси, но язык той особой части руси, которая использовала скандинавский язык и дала днепровским порогам шведские названия. Истинная русь говорила па славянском языке, преобладающем в Восточной Европе, широко известном на Балканах, используемом, без сомнения, в Константинополе для объяснения, например, с купцами скандинавского происхождения[631]; различия между славянскими языками еще не были значительны. И император не счел нужным упоминать, что названия были взяты из восточнославянского языка, раз среди самих славян господствовало представление о принципиальном языковом единстве, что нашло выражение в «Повести временных лет»[632]{174}. Еще менее были существенны диалектальные различия между славянами для иностранцев. Скорее всего, император не отдавал себе отчета в этих сравнительно небольших различиях, а если бы указал их в тексте, введя отдельные названия для восточно-славянского языка, это вызвало бы только терминологическую путаницу, непонятную читателю. Приходим к выводу, что восточнославянские названия днепровских порогов Константин Багрянородный не мог определить иначе, чем славянские. Тогда встает вопрос: каким термином должен был он определить язык, на котором говорили те русы, которые были шведского происхождения? Ведь термины норманнский, как и шведский тогда не употреблялись в Византии, термин βαραγγοι появился только в XI в.[633]; тем временем сами русские купцы и послы скандинавского происхождения называли себя русами. В этих условиях император не только мог назвать шведский язык русским, но, очевидно, не мог найти,»да и не нуждался в поиске для него другого, лучшего названия, понятного византийскому читателю, который если и знакомился со шведами, то только в одном виде — преображенными в русов. Эта номенклатура удовлетворяла императора и его окружение, была распространена в IX и X вв. в Византии, хотя с нашей точки зрения была путанна, неточна, ввела исследователей в заблуждение и стала одним из краеугольных камней норманнской теории, которая, даже вопреки доброй воле ее отдельных представителей, должна была затемнить паше представление о прошлом Руси и через нее всех славян. Кстати, эта номенклатура не была исключением, поскольку много неточностей можно найти и в древних, и в современных названиях. Так, латинские источники охотно называли аваров гуннами, а венгров — аварами, в то время как сами венгры предпочитали выступать под названием гуннов. Немецкие завоеватели Пруссии взяли название покоренного народа и распространили его па значительную часть территории исконно немецкой.

Белорусская шляхта называла себя литвинами, а польская использовала ученое название сарматы. Интересную позднейшую аналогию рассмотренному сочинению Константина Багрянородного представляют записки императорского посла Сигизмунда Герберштейна, который по дороге в Москву посетил Великое княжество Литовское и провел в своем описании «литовские» названия двух зверей — зубра и лося: suber, loss[634]. В действительности это были названия, взятые из белорусского языка, на котором говорила значительная часть населения тогдашнего Великого княжества Литовского.

Анализ сообщения Константина Багрянородного требует еще одного дополнения: мы опустили вопрос, каким названием определял император Древнерусское государство и страну. В его распоряжении была литературная номенклатура: например, живший несколько позже Лев Диакон называл русов (в широком смысле) тавроскифами; Константин употребил, однако, разговорное название в его южной, эллинизированной форме: ’Ρωσία (Росия). Следовательно, у него появляется терминологическая многозначность, подобная той, которая встречается и в русских источниках, причем одно из значений одинаково в них и у Константина: определение Древнерусского государства, страны восточных славян; другое носит специфический характер, не встречающийся в русских источниках (исключая построение Нестора): обозначение шведов, находящихся на службе на Руси.

Вывод, основанный па сообщении о днепровских порогах, особенно ценен, поскольку позволяет выяснить, почему в Византии название русь —’Ρως приобрело значение «шведы». Одновременно оно дает ключ