Хроники и документы времен Столетней войны - Коллектив авторов
Примечательно, что, наряду с обесценением рыцарских идеалов, Жан Ле-Бель ясно фиксирует признаки упадка самого рыцарства как социального института. «В те времена, — пишет он о начальном этапе Столетней войны, — сеньоры не брали в особый расчет конных воинов, если у тех не было шлемов, увенчанных геральдической фигурой. Теперь же счет войскам ведут на всадников с копьями, с панцирями, с кольчугами и с железными касками. Поэтому мне кажется, что на моей памяти времена сильно изменились (…) Теперь какой-нибудь жалкий слуга может быть вооружен столь же добротно и красиво, сколь и благородный рыцарь»[17]. В этих рассуждениях Жана Ле-Беля, которые по своему тону близки к сетованиям, точно выражена одна из важнейших социальных тенденций, проявившихся в ходе Столетней войны. Обеднение родовитого дворянства, с одной стороны, тактические и оружейно-технические новшества в военном деле, с другой стороны, и, наконец, изменение самого характера войны, которая становилась перманентной и требовала от враждующих сторон очень большого напряжения сил, — все это привело к тому, что война перестала быть прерогативой дворянства. На смену феодально-рыцарским ополчениям постепенно приходили отряды профессиональных воинов-наемников, социальное происхождение которых мало интересовало нанимателей — лишь бы они хорошо сражались. Если в начале Столетней войны, как справедливо замечает Ле-Бель, главной боевой единицей был конный рыцарь, чей герб указывал на благородную родословную, то к 60-м годам XIV столетия счет войск вели уже на тяжеловооруженных всадников (gens d'armes), объединяя под этим названием знатных сеньоров, простых рыцарей, оруженосцев и профессиональных воинов, не принадлежавших к дворянскому сословию. Разумеется, Жана Ле-Беля, как человека знатного и родовитого, такие изменения в социальной структуре общества радовать не могли.
В целом же можно констатировать, что ощущение изменчивости, непостоянства и текучести всех явлений, происходящих в общественной жизни, уже довольно глубоко проникло в сознание нашего хрониста и породило в нем уверенность, что он стал свидетелем смены исторических эпох. Не случайно, рассказывая о том, как огромное войско Эдуарда III уходило из-под осажденного Турне, Ле-Бель замечает: «Любой, кто это видел, мог бы сказать: "Я вижу смену времен!"»[18]. Ощущение коренных перемен в общественной идеологии и структуре вызывает у автора тревогу за завтрашний день, за сохранность социального здания, возведенного в соответствии с божественным замыслом. Поэтому труд Ле-Беля можно рассматривать как попытку, пусть и не вполне последовательную, осмыслить и разрешить очевидные противоречия между нравственными ценностями, унаследованными от прошлых поколений, и новыми стандартами поведения, диктуемыми жизнью. На примере Эдуарда III хронист показывает, что традиционные идеалы можно воплощать на практике даже в условиях новых социально-политических реалий. Однако, будучи вдумчивым наблюдателем, он не мог не понимать, сколь хрупким и ненадежным является показанное им равновесие между идеалом и действительностью.
Мир людей, изображенный Ле-Белем, — это мир ярких и сильных личностей, способных ради осуществления своих устремлений приводить в движение и вовлекать в войну целые страны. Индивидуализм, как главное знамение времени, лег в основу исторической концепции льежского каноника. Причины важнейших событий он объясняет путем раскрытия психологической мотивации своих героев. Так, например, Робер д'Артуа и граф Гильом I Эно получают у него роль разжигателей Столетней войны. Из различных высказываний хрониста логично вытекает, что в том случае, если бы у этих сеньоров не было личных счетов с Филиппом VI, крупнейший военный конфликт средневековья мог бы вообще не состояться. На примере Жана III Брабантского хронист показывает, как всего один человек, свободный от строгих норм морали, способен оказывать неблагоприятное влияние на политические процессы огромного масштаба. Здесь же рядом стоит и образ всесильного фаворита Эдуарда II, Хъюга Диспенсера, чье пагубное воздействие на короля стало причиной многих бедствий и в конечном счете привело к государственному перевороту. Можно сказать, что Ле-Бель с напряженным любопытством следит за этими персонажами, которые энергично «гнут время под себя» и смело отметают любые нравственные преграды ради удовлетворения своего неуемного честолюбия; однако при этом хрониста пугают возможные катастрофические последствия их эгоистичной деятельности.
Примечательно, что среди людей, привлекших внимание хрониста своей неординарностью и яркой индивидуальностью, числятся не только представители знати. Особое место в «портретной галерее» Ле-Беля занимает образ вождя мятежных фламандцев, Якоба ван Артевельде. В силу своего социального положения Жан Ле-Бель не мог испытывать к восставшим фламандцам ни малейших симпатий. Для него они были разрушителями божественно установленного миропорядка, ниспровергателями общественных устоев и противниками законной власти. Поэтому фигура Якоба ван Артевельде получает у него строго негативную оценку. Хронист изображает гентского лидера в виде хитрого лицемерного демагога, который использует свою популярность среди народа в сугубо корыстных целях. Подчинив себе всю Фландрию, Якоб тем не менее чувствует, что его власть покоится на шатком основании, у нее нет легитимности. Поэтому он вынужден прибегать к тактике террора и репрессий, расправляясь со всеми лицами, чья лояльность вызывает у него сомнение. Ле-Бель старается показать, что после того как фламандцы изгнали своего законного правителя, графа Людовика, и доверили власть худородному выскочке, они не только не приобрели новых свобод, но даже утратили те, что у них были раньше: «.. ни во Фландрии, ни в какой-либо другой стране еще не было герцога, графа или иного правителя, который бы сумел столь сильно подчинить подданных своей воле, как это сделал тогда с фламандцами Якоб ван Артевельде. Он велел взимать все ренты… и прочие налоги, которые прежде поступали в казну графа. Собранные средства Артевельде тратил по своему усмотрению и раздавал, кому хотел, ни перед кем не отчитываясь. Когда он заявлял, что ему нужны деньги, ему волей-неволей верили на слово, ибо никто не смел ему перечить. А когда он желал взять в долг у каких-нибудь именитых горожан, никто не решался отказать ему в займе»[19].
Тенденциозность позиции автора очевидна уже хотя бы потому, что он скрывает от читателя причины, по
