Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте
Таким образом, из высказываний ведущих национал-социалистов вновь и вновь становится очевидным то, что в основе их чувств и поступков лежит прежний опыт, прежнее беспокойство, прежняя ненависть: опыт офицеров и унтер-офицеров, приобретенный в революцию 1918 года, когда они внезапно утратили свой авторитет, когда боеспособные воинские соединения за один день превращались в рассуждающую толпу, когда с них срывали погоны, когда им плевали в лицо, когда их называли "военными преступниками" и "свиньями". И этот опыт, по-видимому, наделяется подобающей весомостью лишь с учетом русской революции, когда подобные события разыгрывались с гораздо более тяжкими последствиями, что явствует из воспоминаний воинов-балтийцев, из рассказов многих русских эмигрантов и русско-немецких беженцев, но также и из обширной литературы о русской революции, независимо от того, создавалась ли она монархистами или же социал-демократами. И офицеры эти не были изолированными, а могли считать себя элитой буржуазии, из которой они, за редким исключением, происходили. Многие буржуа по меньшей мере некоторое время ощущали себя почти так же, но сторонниками радикального антимарксизма долго были из них далеко не все, поскольку социал-демократов они привыкли считать порою неудобными, но всё же уживчивыми партнерами. А вот те, будь то бывшие офицеры или простые бюргеры, кому была показана идеологическую последовательность, должны были доискиваться до причин болезни общества и ее возбудителей, и тогда они уже не могли по-прежнему останавливаться на коммунизме или марксизме, но должны были обвинять в слабости либерализм, а в конце концов наверное, – отыскать последнюю и решающую причину в евреях.
Что же было положительного, за что можно было уцепиться, если кругом было так много отрицательного? Прежде всего, – гарантированные от всех опасностей единство и здоровье народа, к которым, конечно, вел долгий путь. Далеко не все бывшие офицеры, и едва ли также большинство буржуа с немецкой национальностью, и даже не все ветераны национал-социализма желали идти по этому пути, но не так-то легко было сопротивляться последовательности, с которой шаг за шагом к июлю все партии оказались распущенными или были принуждены к самороспуску, – последовательности, с которой проводился арийский принцип и соблюдался закон против зачатия потомства, страдающего наследственными болезнями. Если национальный подъем стремился стать последовательно антимарксистским, то ему предстояло превратиться в национал-социалистскую революцию, а национал-социалистскую революцию Адольф Гитлер объявил завершенной еще летом 1933 года, поскольку она должна была стать лишь политическим переворотом, сосредоточившим всю власть в руках одной партии и ее фюрера, но никак не экономическим переворотом по русскому образцу, который отнюдь не только на взгляд Гитлера пагубно повлиял даже на страну, где он произошел, а в странах индустриального мира повлек бы за собой еще худшие последствия. Для Гитлера и всех поборников национального подъема Советский Союз в 1933 году представлял собой картину сплошного ужаса. Но разве, тем не менее, он не служил в какой-то мере и образцом для национал-социалистской революции?
В беседе с одним из немецких дипломатов министр иностранных дел Литвинов сказал, что Советский Союз понимает, что Германия обращается со своими коммунистами так, как Советский Союз вел себя в отношении врагов своего государства. Как бы там ни было, суровые меры против коммунистов и коммунистической прессы с первых же дней стали характернейшей чертой национал-социалистского режима, и именно против коммунистов были направлены указ Геринга о расстрелах от 17 февраля и учреждение вспомогательной полиции из отрядов СА и СС 22 февраля. Уже тогда последовало распоряжение "беспощадно применять оружие", и уже тогда узников "убивали при попытке к бегству". Но о терроре всё же стало возможным вести речь лишь после поджога рейхстага, и тотчас же он распространился далеко за пределы коммунистических рядов, хотя постановление о защите народа и государства должно было служить исключительно "обороне от антигосударственных коммунистических актов насилия". Кроме того, социал-демократы и некоторые буржуазные политики были взяты под охранный арест и доставлены в словно из-под земли выросшие концентрационные лагеря, которые лишь в незначительной части носили государственный характер, а в большинстве случаев строились и эксплуатировались отрядами СА и СС за их собст-венный счет. Особенно известными стали – наряду с все же номинально государственным лагерем Дахау под Мюнхеном – дикие лагеря, такие, как Колумбияхаус в Берлине, Ораниенбург, Кемна в Вуппертале и другие. Их основными характерными чертами были импровизация и зачастую личная, но во всяком случае конкретная ненависть, проявлявшаяся в поведении караульных по отношению к узникам. Так, лагерь Ораниенбург был устроен на фабрике, где первоначально размещалась пивоварня, и спальные помещения для узников размещались в бывших погребах для охлаждения бутылок пива, где поначалу можно было спать лишь на мешках с соломой. Кемна также представляла собой пустующую фабрику, и прошло немало времени до тех пор, пока не были созданы самые необходимые предварительные условия для проживания на ней большого числа узников. Однако повсюду дело доходило до столь же резкой, сколь и односторонней конфронтации политических противников, которые именно в небольших лагерях знали друг друга слишком уж близко, а всего лишь несколько недель или месяцев тому назад противостояли друг другу в ожесточенных уличных схватках. Так массовым образом сводились политические и личные счеты, и в первые же годы от побоев, а иногда и от садистских пыток умерли многие тысячи узников. Вскоре начались публичные разбирательства злоупотреблений властью, и была обещана помощь, но поначалу юстиции удавалось освобождать жертв или привлекать виновных к ответственности лишь в редких случаях. Количество находящихся под охранным арестом в 1933 году достигло примерно 30 000 человек, и каждый освобожденный из лагеря обязан был дать расписку о неразглашении происходившего с ним. Тем не менее слухи распространялись очень быстро, и в 1934 году появились первые подлинные сообщения беглых узников, например депутата от КПГ с многолетним стажем Герхарта Зегера об Ораниенбурге. В них весьма достоверно, тщательно избегая преувеличений и бранных слов, он сообщал о камере пыток при помещении для допросов, где задержанных избивали
