Либеральное мышление: психологические причины политического безумия - Лайл Росситер

Такой подход к жизни был выбран мной не просто так. Когда я пошел в школу, то уже достаточно намучился от боли первых шести лет жизни. В моей душе прочно утвердились недоверие, страх и тоска. Мне очень хотелось, вернее, я отчаянно нуждался в чем-то или в ком-то, кто мог бы меня утешить. И хотя у меня, может, и были вполне неплохие способности, я чувствовал себя бесталанным и никчемным, отчего мне было очень стыдно. Я буквально бесился и стыдился этой своей неполноценности. Как я ни пытался скрывать эти чувства от себя и окружающих, они не торопились меня покидать. Наверное, дело в том, что я никогда не испытывал настоящей привязанности к матери или тем, кто меня растил. Я никогда не получал любви, внимания, защиты, сочувствия, толком не знал, что такое дисциплина, а ведь все это было необходимо моей душе так же, как пища и вода моему телу. Я злился потому, что осознавал: на мое право побыть драгоценным ребенком любящих родителей всем оказалось наплевать. Но за эту свою ярость я чувствовал вину. Мне было стыдно и неловко за то, что я был никому не нужен, поскольку, наверное, дело было и во мне? Может, это со мной что-то не так? И никак мне не удавалось унять мои мучения.

Требовалось найти какой-то способ. Но признайся я кому-то, меня тут же сочли бы плаксой и нытиком, который что-то требует от других и при этом постоянно выходит из себя. Да к такому никто и близко не подошел бы. Уже в школе я вдруг понял: надо возвыситься над всеми ними, и хорошо бы я смог ими управлять – тогда моя тоска и тревоги утихнут, ощущение неприкаянности уйдет.

Я имел представление о взаимной заинтересованности людей друг в друге, мне это явление не очень нравилось – как вообще такому можно доверять? Меня удручала и злила собственная жизнь. И ни с кем взаимодействовать мне не хотелось. В школьные годы я все отчетливее понимал, что если я смогу каким-то образом контролировать других, зная, чем можно им угрожать, как надо их подавлять, то почувствую себя умелым манипулятором, истинным господином, а не той тряпкой, какой был раньше. Контроль – вот что стало моей главной целью, ну а манипулирование – средством ее достижения. Обычно мне было легче со сверстниками, но со временем я научился и взрослых дергать за ниточки.

Мои школьные годы, как и у всех остальных, были отмечены детским соперничеством и состязаниями в том, кто популярнее, симпатичнее, умнее, смешнее или спортивнее. На эти баталии я не жалел ни сил, ни времени. Я занимал сторону одного или нескольких друзей, настраивал их против других или сам чинил против кого-то козни в мелком соперничестве. Я делил людей на хороших и плохих, на тех, кто мне нравился, и кого я терпеть не мог – последних я и за людей-то не считал. Чтобы произвести впечатление, я задирал нос и держался по-королевски. Однако мне часто бывало завидно, я ревновал и боялся, как бы меня самого не унизили. Но эти чувства я скрывал, притворяясь, что мне все равно или что я гораздо сильнее и популярнее, чем было на самом деле, и что у меня всего побольше. Чтобы пригасить зависть и ощущение неполноценности, я принижал и высмеивал. Порой я пытался вылепить из себя идеальный образ, но все равно знал, что это подделка. Еще я понял, насколько же полезна ложь, ведь она всегда поможет мне выйти сухим из воды. Мне даже не надо утруждать себя манипулированием или принуждением. Достаточно наврать – и вот я в чужих глазах выгляжу хорошо, в отличие от всех остальных. Я лгал, чтобы меня приняли в тот или иной круг. Я лгал, чтобы меня освободили от обязанностей. Я обнаружил, что дружба может быть мимолетной, а привязанность – временной, и стал с легкостью менять друзей и привязанности, если так мне было выгодно. Я приходил в ярость, едва лишь зарождались подозрения: надо мной смеются, меня ни во что не ставят. Внушив себе, что кто-то нанес мне смертельное оскорбление, я принимался мстить: везде, где только мог, говорил и писал об «обидчиках» гадости, чтобы максимально навредить им. Вся эта борьба привела меня к выводу: я поступаю правильно, и пусть все будет так ради моего счастья. Я даже придумал свою собственную мораль: все, что направлено на мои желания, – справедливо и важно, а чужие дела, которые мне мешают, – не нужны и не важны. Мир для меня стал площадкой, где приходится бороться за главный приз, отвоевывать свой статус и авторитет и оставлять с носом тех, кто сам хотел бы подняться повыше, утопив меня. Проецируя собственные страхи на весь этот мир, я построил театр, где мог разыгрывать драмы своего раннего детства: вот он я, отвергнутый, заброшенный, обманутый и оскорбленный, трясущийся, ненавидящий, одержимый жаждой мести. Но на сей раз я актер на сцене. И круг действующих лиц в этой драме можно расширить, так что добавим-ка к жестоким родственникам сверстников, учителей и соседей. Мир я поделил на жертв и злодеев, а порой вводил в сюжет и героя. Себе я отводил роль жертвы и всеми силами избегал превращения в негодяя. Если что-то шло не так, всегда был виноват кто-то другой. Порой я представлял себя героем, спасающим тех, кого я считал жертвами. Мне бывало больно и тоскливо из-за любых реальных или воображаемых обид, порой я кипел от гнева, но затем с особым удовольствием мстил. Я находил способ наказать тех, кого ненавидел, за то, что они отвергали, прогоняли, не замечали меня или просто были лучше, чем я. Я мог побить их, выкрасть то, что им дорого, или пытался поссорить их с другими людьми. Мне нужно было сравнять счет, который я мысленно вел от лица жертвы.

Когда я делил других на жертв и злодеев, это помогало мне спасаться от боли, которая, как и прежде, все еще изводила меня. Жалость к жертвам, с которыми я себя отождествлял, позволяла мне вновь и вновь жалеть себя за все лишения, которые я перенес. Я искал случаи, подобные моему, потому что мне нравилось быть косвенно сопричастным мукам этих людей: они страдают, их жалеют. А поскольку в душе своей я был эгоистичен, жаден и полон ненависти, я искал негодяев, на которых можно было бы спроецировать эти