Либеральное мышление: психологические причины политического безумия - Лайл Росситер

черты, а затем притвориться, что у меня их нет, а у них – много. Меня мог оскорблять чужой эгоизм, но у себя я это качество напрочь отрицал. И самообман помогал мне верить в свою непогрешимость: мне, мол, не повезло оказаться в обществе злодеев, а мои помыслы чисты и благородны. Пока я проклинал других, моя неотступная ненависть к себе таяла. Мне надо было кого-то ненавидеть и осуждать за испорченность и черствость вместо себя. А когда я кого-то винил, то о своей мере ответственности можно было и не вспоминать. Я неправильно интерпретировал чужие намерения, перевирал смысл их поступков, чтобы затем копить в себе обиду и помнить, что я – жертва таких, как все они. Критикуя угнетателей и бездушных манипуляторов, я не относил к их числу себя. Я научился быть безжалостным, притворяясь невинным; быть коварным и при этом самым правдивым; всем мешать, но при этом казаться незаменимым. Искренне жалея других жертв, я был вправе считать себя заботливым, понимающим и великодушным. Сочувствуя похожим на меня, я в первую очередь сочувствовал себе.

На исходе подросткового возраста я пришел к выводу, что жизнь – довольно мрачная штука. Ну а мир – суровое пространство. Злодеи там охотятся на жертв, а жертвы ждут, что появится герой, который позаботится о них и одолеет обидчиков. Воспринимая мир таким, я решил, что возможность властвовать и подчинять себе чужие судьбы – это лучшее, что я мог бы себе подарить. Своей властью я отнял бы у злодеев их власть – мы бы поменялись местами: все удары, что они нанесли мне, я вернул бы им с лихвой. Теперь слово за мной, ведь это я буду манипулировать ими и притеснять их, забирая все, что мне нужно. Оглядываясь назад, я понимаю, что мои юношеские драмы были репетицией политических баталий взрослой жизни. Это были пробные простенькие версии грядущих масштабных войн.

Рассказ об этапе самоидентификации

Никто по-настоящему не понимал ни того, каково мне было в первые мои двенадцать лет, ни моих попыток защититься от этой боли. Родители не замечали, что я жил через преодоление и нуждался в помощи. Я был скрытен, а все прочие безразличны, и потому никто не помог мне справиться с моим недоверием к жизни и взаимоотношениям. Никто не помог мне осилить страх, гнев и неуверенность в себе, оставшиеся с детских лет. В ранней юности я все так же чувствовал себя мишенью подлецов и их жертв. Никто не помог мне пересмотреть мои взгляды, поэтому совершенствование в манипуляциях продолжало казаться мне лучшим, что я мог для себя сделать.

Этот выбор доставил мне некоторые сложности, поскольку традиционная американская культура ориентирована на иные ценности. На меня-подростка теперь возлагали какие-то большие надежды. Раз я стал старше, умнее и сильнее, от меня ожидали более зрелого поведения, чем раньше. От меня ждали большей самостоятельности и больших успехов. От меня ожидали большего умения работать в команде и отвечать за свои дела, а также отказа от детской беспомощности. Ныть и жаловаться было уже нельзя. Я должен был проявлять больше уважения к другим и уметь договариваться, а не предъявлять требования. Я не должен был считать, что мне кто-то обязан. Это я был обязан – следовать традиционным правилам. От меня ждали отзывчивости, извечного оптимизма, доброго отношения к другим. Все утверждали, что когда я стану старше и надежнее, мне будет предоставлена бо́льшая свобода. Предполагалось, что я научусь находить баланс между свободой делать что-либо для себя и обязательствами в пользу других.

Эта благонадежность моего поведения должна была на данном этапе стать частью моей идентичности, что соответствовало бы историческому идеалу американской культуры. Предполагалось, что моя личность достигнет индивидуации, и я смогу инициировать различные процессы и буду молодым взрослым, который может заботиться как о своих, так и об общих интересах. Предполагалось, что я стану успешным и ответственным гражданином. Однако я не был готов к этому. Веры в себя, позволяющей мне стать самостоятельным человеком и тем, с кем хочется сотрудничать, у меня не было. Мне не хотелось рассчитывать лишь на себя, при этом добровольно взаимодействуя с кем-либо. Истинная картина мира меня вовсе не прельщала: мне больше нравилось фантазировать на тему возможной реальности. Меня напрягала необходимость соблюдать какие-либо правила безопасности – уж лучше жить на полную катушку. Мне хотелось во всем себе потакать и не думать о последствиях. Подчиняться правилам было мне и вовсе не по вкусу – те из них, что мне мешали, для меня просто не существовали. К голосу совести я прислушиваться не собирался. Зато всегда мог найти для себя оправдания. Чтобы получить то, что мне надо, я мог пойти и на обман. Во имя собственного благополучия я не хотел прилагать особых усилий, мне было проще извлечь выгоду из своих неудач. И ради своего удовольствия я делал все, что казалось мне подходящим в данный момент. Я употреблял наркотики, напивался, нарушал любой распорядок, списывал на контрольных, прогуливал занятия; мог обвести преподавателя вокруг носа – и получать зачеты, не посещая занятий; мне оплачивали работу, которую я не выполнял, и порой я присваивал деньги и вещи, которые мне одалживались. Если мне что-то было очень нужно, но я не мог за это заплатить, я, не сомневаясь, мог это украсть. Девушки моего склада характера с легкостью шли на аборт, если у них приключалась нежелательная беременность. В ранней юности я освоил удобнейшие способы обвинить в чем-либо другого, а самому уклониться от обвинений. Я всегда видел себя жертвой, а другого парня – негодяем. Оглянувшись вокруг, всегда можно было найти жертв вроде меня, достойных сочувствия, и негодяев, на которых можно было повесить любые грехи.

Интерес к политике как мое новое дыхание

В среднем и позднем подростковом возрасте я вдруг словно проснулся: открыл для себя мир политики. В начальной школе я слышал, что есть демократы, а есть республиканцы, но все это не имело для меня особого смысла. Несколькими годами позже наблюдения за школьной политикой и тем, с какой напряженностью проходят каждые несколько лет национальные выборы, подогрели мой интерес к данной теме. Во время избирательных кампаний кандидаты обвиняли друг друга и сокрушались по поводу несправедливых людских страданий. Велись жаркие споры о том, кто тут жертвы, а кто их обидчики. Горячо обсуждались вопросы власти, контроля и манипуляций. Эти дебаты буквально заворожили меня, и постепенно я начал переводить все, что я чувствовал, будучи жертвой,