Я — социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету - Патрик Гагни
С одной стороны, я была в курсе о его вполне заслуженной репутации бабника. Но меня это никогда не волновало. Возможно, зря, учитывая, как пострадала мама от его привычки заглядываться на других женщин. Однако отцу, как и многим мужчинам аналогичного темперамента, удавалось нормализовать свое поведение. «Я десперадо[14], детка, — любил говорить он. — Как в песне поется».
Но даже я вынуждена была признать, что с его маленьким «хобби» что-то было не так. Я чувствовала это на уровне смутного подозрения, будто не хватало одной детали головоломки. Так, однажды мы ужинали в ресторане, и в туалете ко мне подошла женщина, решив, что мы на свидании, и предупредила меня, чтобы я была осторожнее. А один раз я убиралась на чердаке и нашла стопку фотографий отца в окружении десятка молодых женщин, полностью или частично раздетых.
Вот что не давало мне покоя в анонимке Джинни. Как всякая хорошая мошенница, она предоставила частично верную информацию, рассчитывая, что ей поверят. Например, я знала, что отец частенько задерживался в офисе допоздна. А фотографии, которые описала Джинни, соответствовали найденным на чердаке. Проблема заключалась в том, что я не могла определить, является ли такое поведение плохим. Джинни не обвиняла моего отца в уголовном преступлении; ее единственной претензией к нему было то, что он не сделал ее «звездой». Упомянутые снимки могли опозорить его, но позор не тюрьма. Так какая разница, как он там «развлекался» после окончания рабочего дня?
Я оказалась в затруднительном положении. Я прекрасно понимала, что могу ошибиться, пытаясь рассудить, какое поведение является «плохим», а какое — «хорошим». Доктор Карлин подтвердила это на одной из наших первых встреч.
— У тебя так называемая низкая терпимость к патологии, — сказала она.
Я спросила, что это значит, а она объяснила:
— Это то же самое, что высокий болевой порог к страху. Люди и обстоятельства, которые другим кажутся опасными или проблемными, не вызывают у тебя никаких опасений. Твое восприятие нарушено: потенциально опасные ситуации кажутся тебе безопасными. У социопатов так бывает. — Я вспомнила мужчину с котятами.
Как же понять, что происходит? Являются ли папины отношения с женщинами проблемным поведением? Возможно ли, что моя «низкая терпимость к патологии» ослепила меня и я не замечала поведения, которое другие считали опасным и проблемным?
Я была в растерянности, а главное, мне не с кем было посоветоваться. Дэвид ясно заявил о своих чувствах. Отцу, естественно, я рассказать не могла. Эверли была моей клиенткой, обсуждать с ней подобные ситуации было неэтично. Я не могла поговорить об этом даже с доктором Карлин, так как знала, что та не одобрит моей слежки за Джинни. Ведь это будет означать, что я нарушила договор.
«Вот почему я еще много лет назад предлагала тебе выработать здоровые методы коррекции! — наверняка сказала бы она. — Чтобы ты была готова, когда разрушительные импульсы вновь дадут о себе знать. По любой причине». И она была бы права. Мало того, она могла заявить в полицию. Так поступил бы любой разумный человек. Но я не хотела вмешивать в это дело полицию… и кого бы то ни было.
Если бы я обнародовала угрозы Джинни, то лишилась бы возможности баловать свое теневое «я», а я не готова была отказаться от такого удовольствия. Зачем сдавать Джинни властям, когда я сама могла с ней разобраться? Я сама такая же чокнутая. Грех не воспользоваться таким преимуществом.
В один из будних вечеров я стояла на заднем дворе дома Джинни и следила за ней через окно. Я была в прекрасном настроении, по крайней мере по моим меркам. Приехала Харлоу, мы с ней и Эверли провели почти весь день в заброшенном доме на Малхолланд-драйв, где я могла хотя бы ненадолго забыть о своих проблемах с Дэвидом.
Я не планировала ехать к Джинни: решила в последний момент. Отвезла Харлоу к отцу после ужина, возвращалась в пустой дом — Дэвид опять задерживался на работе — и по пути поняла: я не хочу туда ехать.
Впервые за долгое время я ощущала себя совершенно расслабленной. Мне хотелось хулиганить; надоело унывать. Я решила, что поездка к Джинни станет идеальным окончанием дня. Свернула на трассу и направилась в пригороды. Тени на ее дворе приняли меня в свои объятия, как теплая ванна. В вечернем воздухе витала прохлада; я стояла под деревом в углу, спрятавшись за толстым стволом, а Джинни мерила шагами гостиную. Она явно была на взводе.
«Не зря я сюда приехала», — подумала я. Наблюдать за Джинни в дурном настроении было особенно приятно. Мне нравилось смотреть, как она бесится. Я хотела, чтобы она чувствовала себя несчастной, хотя причиной ее несчастий являлась не я. Но примерно через полчаса мне стало скучно. Я собралась уходить, и тут телефон завибрировал. Я взглянула на экран.
Неизвестный номер.
Невероятно. Я посмотрела на дом. Джинни стояла у окна спальни и прижимала к уху телефон. Я зажала рот рукой, пытаясь унять волнение.
— Алло, — тихо проговорила я с южным акцентом, чтобы Джинни меня не узнала.
Я иногда начинала разговаривать с акцентом, чтобы позлить Джинни. Та всегда бесилась, услышав новый голос, в том числе и сегодня. Я улыбнулась, увидев, что она растерялась и посмотрела на телефон, чтобы удостовериться, не ошиблась ли номером.
— Алло? — с вызовом повторила я.
— Ах, — ответила Джинни спустя секунду, — это Харлоу?
При упоминании имени сестры я побледнела.
— Слышала, ты в городе, — продолжила она. — Можешь передать сообщение старшей сестре? — Ее голос был злобным и скрипучим. — Передай, что пора платить по счетам. Иначе я доберусь до тебя и порежу, Харлоу. Даже если придется прилететь во Флориду.
Я отключилась. Услышав гудок, Джинни самодовольно взглянула на трубку и повесила ее на место. А я окаменела всем телом и внезапно вспомнила то, о чем давно забыла.
У бабушки с дедушкой были ферма в Миссисипи и конюшня с
