Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский
Бисам не было конца, Никифорова заставляли по десять раз повторять свой номер, чем доводили старика до изнеможения. Уж очень нравилось, как он в каком-то месте танца щелкал каблучками и выкидывал в сторону ножку.
Не хотят ли поклонники старых, отживших традиций, чтобы и мы устроили такой же импровизированный дивертисмент?
Вместо того чтобы оглядываться назад и идти под руку с отжившими традициями, не лучше ли взять под руку самого Грибоедова и своими собственными глазами повнимательнее, без старых очков взглянуть в душу гения и смело, наперекор всем традициям показать то вечное, что заложено в пьесе, но что еще ни разу не было показано нам, что оставалось скрытым под дырявым изношенным мундиром ложных традиций. Это будет самой неожиданной новостью, которую от нас и ждут. Долой старый мундир, освободите гениального узника и шейте ему новые свободные красивые одежды по его вкусу и заказу.
Бурные аплодисменты, крики, рукопожатия наградили оратора.
Бывалов тоже встал и, коварно улыбаясь, пожал руку Рассудову, но опять его лицо, сложенные на животе пухлые руки, склоненная набок голова, сентиментально-виноватая улыбка продолжали говорить без слов: «Ну что же, судите меня, дети мои милые, буйные сектанты… Я таков. Люблю тебя…» – и так далее.
Слово было предоставлено другу театра, известному меценату, присутствовашему на репетициях в качестве консультанта. Это был чрезвычайно изящный, образованный эстет, хорошо знакомый с литературой, к тому же сам писал стихи, прозу, статьи по философии искусства. В старину он много играл в любительских светских спектаклях, в свое время был известным юристом, защитником на уголовных процессах.
– Каюсь, – начал он. – Я неисправимый старый театрал и люблю традиции. Это касается и «Горя от ума». В наше время любители итальянской оперы приезжали к последнему акту только для того, чтобы услышать ut bêmol Тамберлика, Станио, Нодена или Мазини, а потом возвращались в Английский клуб закончить партию в пикет.
Я и теперь способен теперь приехать в театр только для одного-двух мастерски сказанных монологов Фамусова, Чацкого и после уехать – так нежно я люблю стихи Грибоедова и его самого, хотя еще не удостоился закадычной дружбы с ним.
– Я тоже заступлюсь за многие прежние традиции, красивые условности, установившиеся приемы, интонации, ударения, ставшие традиционными, – заговорил премьер труппы своим мягким тенором. – Стихи нельзя говорить, как прозу, а «Горе от ума» не реальная драма, а театральная пьеса со всеми условностями театра, и было бы напрасно их скрывать.
– В архив! – загудели опять голоса.
Реплика премьера еще больше обострила страсти. Все заговорили сразу, бросились в бой.
– Дайте говорить, не перебивайте! – крикнул режиссер, держась за звонок, точно за руль в опасном месте при надвигающемся шквале, едва удерживая порядок. – Я хочу слышать со сцены мелодию стиха Грибоедова, хочу любоваться его звучностью, как арией в итальянской опере!
– Грибоедов и итальянская опера! – разгорячился другой маститый. – А «миллион терзаний» Чацкого не нужен?
– Я не говорю, что мне не важны идеи Грибоедова, – спокойно возразил премьер. – Речь шла о стихе и музыке, которые я люблю в театре.
(Премьер говорил всегда не то, что думал, да так, чтобы ему возражали, говорили то, что ему интересно.)
– В таком случае, по-твоему, Грибоедову дороже всего были его звучные рифмы? И ради них он сел писать пьесу? – уточнил кто-то из артистов.
– Я не знаю, что именно заставило писать Грибоедова, но не сомневаюсь, что и рифмы были ему тоже дороги, – необыкновенно спокойно заявил премьер.
– «Тоже» не значит «прежде всего», «в первую очередь»? – спросил тот же артист. – Но кроме рифмы и музыки стиха что ты любишь в «Горе от ума»?
– Свободный дух Грибоедова, – заметил премьер.
– Прекрасно. Теперь скажи по правде – ты видел в какой-нибудь из постановок, чтобы этот свободный дух Грибоедова был передан на сцене должным образом?..
– Отчего же, были прекрасные исполнители, – заявил премьер.
– Кто? Назови их имена.
– Самарин, Щепкин, Ленский, Шуйский.
– Ты их видел?
– Нет.
– И я их тоже не видал. Значит, они не в счет.
– Я видел моего милого Сашу Ленского, – опять запел свои воспоминания старый режиссер. – Превосходно играл! Превосходно!
– И он по-настоящему передавал все дорогие Грибоедову мысли, идеи, оттенки и, главное, чувства? – скептически вопросил все тот же студент.
– А кто знает, какие мысли, идеи и чувства ему были дороги? – попытался старый режиссер навести спор на главную тему.
– Как «кто знает». Разве ты не умеешь читать между строками?
– Нет.
– Так я тебе прочту.
– Прочти.
– Ну, попробую… любовь к России.
– Все Чацкие любят Россию и громят ее врагов, да еще как! – поддразнил старый режиссер.
– Разве любовь только в этом и состоит, чтобы громить других?
– По-моему, да. А по-твоему, в чем? – спросил старый режиссер, прикинувшись простачком.
– В заботе, в страдании о дикости и неустройстве отечества, – подсказал кто-то.
– Понимаю, – согласился Бывалов. – А еще?
– В желании образумить тех, кто мешает прогрессу, убедить их в ошибках, сделать лучше, – дополнила одна из молодых сотрудниц.
– Тоже понимаю, голубоглазая блондинка, – поощрил режиссер.
– Вот в этом-то и закорючка, – сказал мой любимец. – Все Чацкие орут, грызут землю, рвут страсть в клочки, но они не любят Россию. Ты не ори, а люби, вот тогда я поверю, что ты Александр Грибоедов или Александр Чацкий.
– Чего же вы еще требуете от моего друга Саши Чацкого? – стал допытываться режиссер.
Все прекрасно понимали его маневр, но притворялись непонимающими и помогали поставить беседу на правильные рельсы.
Я должен был уйти до конца беседы…
Меня позвали в комнату правления.
– На какой же срок вы просите отпустить вас? – обратился ко мне с мертвым лицом и сонной интонацией председатель Рублев.
– Пока до конца сезона.
– До конца сезона… вот как-с.
– Ах, тезка, тезка! Красавец! Не ожидал! Мы вас так любим, а вы… – воскликнул присутствовавший при нашей беседе старый актер.
– Валерий Осипович! – остановил его председатель.
– Извиняюсь.
– Какие мотивы побуждают вас обращаться с просьбой об отпуске в самый разгар
