Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский

– Мотивы?.. Несчастье, катастрофа! – ответил я с дрожью в голосе. – Я сломал ногу, упал в люк, и у меня сделалось сотрясение мозга; подхватил тиф со всевозможными осложнениями!

– Вот как-с, понимаю-с! Однако вы ходите и, слава богу, бодры, полны сил, – сонно улыбнулся председатель.

– Я хожу ногами, но моя душа замерла на месте. Поймите!.. Моя душа получила ужасное сотрясение. У меня душевный тиф с сорокаградусной температурой! Неужели вся важность болезни и катастрофы в том, что глаз видит поломы и физические страдания? Но душевные страдания, болезнь и катастрофа во сто раз опаснее и хуже, особенно для нас, артистов, которые играют на сцене не ногами, а душой. Будь у меня сломана нога, меня вынесли бы на сцену на носилках, и я мог бы говорить. Но с больной и потрясенной душой я не могу выходить и играть на сцене.

– Тезка! Тезка! Родной! Радость наша! – взвыл Валерий Осипович и, оглядываясь на сидевшего невдалеке режиссера Бывалова, приемы которого копировал Валерий Осипович, воскликнул: – А как же Лизавета Николаевна?

– Я призываю… – бесстрастно замямлил председатель, обращаясь к нему.

– Извиняюсь, извиняюсь, – галантно поклонился Валерий Осипович, важно откинувшись на спинку стула и закатив глаза.

– Вы поймите, – снова начал я, обращаясь к председателю, – дело не в том, что я не хочу играть. Напротив, я бы очень хотел. Мне ведь нелегко переживать то, что я переживаю, и просить то, что прошу. Дело не в том, что я не хочу играть – я не могу: не могу нравственно, духовно. Если бы не мог физически, то и разговоров бы не было. Я прислал бы вам короткую записку: сломал, мол, себе ногу, полгода играть не смогу, – но беда в том, что я внутренне, духовно, невидимо не могу, и раз невидимо, то и неубедительно, и никто не верит. Вот ведь что ужасно!

– По части невидимых мотивов я как человек практики не большой знаток. По этому делу следует обратиться к специалисту.

– Ваше мнение? – спросил председатель у заведующего труппой М. – Что вы скажете об отпуске артиста Фантасова?

– Валерий Николаевич слишком большая фигура в нашем театре, чтобы его болезнь могла пройти без серьезных последствий для дела, – польстил он мне. И эта лесть, покаюсь, не была мне неприятна, но не помешала воспользоваться случаем, чтобы свести некоторые старые актерские счеты.

– Вероятно, поэтому вы и назначаете меня дублировать Игралову, когда ему неугодно себя беспокоить для неинтересных ролей, – упрекнул я его.

– Дублеров назначаю не я, а режиссер, – ощетинился М.

– Я призываю вас… – тихо промямлил председатель, не отрываясь от бумаги, которую читал. – Итак, что вы предлагаете? – повторил он свой вопрос.

– Нам ничего не остается, как в спешном порядке заменить Валерия Николаевича во всех ролях. Это очень большая работа, так как он несет сейчас на своих плечах весь репертуар. На ближайшей же неделе, пока будут происходить репетиции, придется возобновлять – также в спешном порядке – все пьесы с Играловым.

– Они не сделают сборов, так как слишком заиграны, – заметил кто-то.

– Это делается не для сборов, – пояснил заведующий труппой, – а для того, чтобы не закрывать театр. Будь налицо Волин, можно было бы возобновить его пьесы. Но он еще не вернулся из отпуска, и наше положение безвыходно.

– Как видите, моя судьба зависит не от специалиста, а от вас, человека практики, – обратился я к председателю, теряя терпение.

– Понимаю-с, – пробормотал председатель, – пусть практика и отвечает за меня. Каково положение счетов? – обратился он к главному бухгалтеру.

– На двадцать восьмое расходов пятьсот одна тысяча двести семьдесят рублей, приход триста восемь тысяч двести семьдесят четыре, итого минус сто девяносто два девятьсот девяносто шесть.

– Долг на мне? – спросил председатель.

– Вся сумма аванса забрана, и даже с излишком.

– Забрана… – повторил председатель, – вот как-с, понимаю-с… Другие ресурсы театра?

– Какие же ресурсы? Председатель – вот наш единственный ресурс.

– Обо мне пока нужно забыть.

– Тезка! Тезка! Финально скажу, – взволновался Валерий Осипович…

– Я призываю…

– Извиняюсь!

– Роль Генриха я предлагаю передать Игралову, – распорядился М. – Ему же отдать и роль Ростанева.

– Что?.. Ростанев – Игралов?! Откуда же он возьмет нерв для роли? Темперамент, ритм, добродушие, детскость, весь образ? Лучше совсем снять пьесу с репертуара, чем ее калечить.

– Конечно, лучше бы совсем снять с репертуара, – искренне согласился М., – да нельзя…

Как? Игралов, этот красивый самовлюбленный холодный резонер, техник, представляльщик, и вдруг – наивный ребенок, правдолюбец Ростанев! В тех местах, где он, не помня себя, бешено мчится к правде, Игралов будет кокетничать, позировать, показывать не самую роль, а себя в роли. Но больше всего обидно мне то, что я должен хладнокровно смотреть, как распоряжаются моими собственными созданиями, в которых течет моя кровь, бьется мой пульс, живет мой дух. У матери отнимают ее собственного ребенка и тут же на глазах отдают сопернице, которая не умеет, не будет и не может любить ее дитя.

Это насилие приводило меня в бешенство.

– Вы уже ревнуете? – поймал меня Д., давно уже следивший за мной.

– Нет. Я не ревную, а глубоко оскорблен отношением театра ко мне.

– Каким же отношением? – уточнил он спокойно.

– Как «каким»! Берут мои роли и на глазах у меня делят их между собой.

– Да, они с удивительной готовностью торопятся исполнить ваше желание.

– Мое? – воскликнул я в недоумении.

– А чье же? Разве не вы попросили отпустить вас на весь сезон? А чтобы это стало возможным, надо предварительно заменить вас во всех ролях.

Я осекся.

– Как вы думаете, весело им портить ансамбль лучших пьес репертуара и брать на себя скучнейшую работу по спешной замене главного исполнителя? Шутка сказать: перерепетировать шесть старых, набивших оскомину пьес.

– Как глупо! – признал я. – Я единственный виновник всего происшедшего и своих собственных теперешних волнений, и я же обвиняю других, ни в чем не повинных.

– Беда, когда заведутся дублеры! – продолжил гипнотизировать меня Д. – А если триблеры, то еще хуже! Я слышал одним ухом, что режиссеры находят необходимым на роль Генриха вводить сразу двух исполнителей.

– Двух? – переспросил я с тоской.

– Да, – подтвердил Д., – иначе Игралову придется выступать ежедневно.

– Ежедневно? – переспросил я с чувством большой обиды за театр.

– Да, ежедневно, – спокойно подтвердил Д., добивая меня – Когда вы вернетесь назад в театр, вам уже придется играть ваши роли не каждый раз, не каждую неделю, а через каждые два раза, то есть по разу в три недели. Это неприятно, так как после длинного перерыва роль играется не свободно, с увлечением, а с оглядкой, точно с тормозами, которые мешают