Книга 2. Война и мир Сталина, 1939–1953. Часть 1. «Наше дело правое», 1939–1945 - Андрей Константинович Сорокин
Риббентроп постарается развеять подозрения советской стороны в отношении Антикоминтерновского пакта, заметив, что он «в основе направлен не против Советского Союза, а против западных демократий». Спорить с этим утверждением Сталин не станет, но и солидаризироваться не поспешит. Он лишь заметит, что «Антикоминтерновский пакт в самом деле напугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев». Комментировать якобы берлинскую остроту, приведенную Риббентропом, что «Сталин еще сам присоединится к Антикоминтерновскому пакту», Сталин тоже не станет[77].
Характерно, что судьба Польши или намерения сторон в отношении нее в ходе этой беседы прямо не обсуждались. Риббентроп ограничился сообщением о «возмущении» в Германии против Польши и заключением, что «немецкий народ не позволит продолжать польские провокации». Сталин сочтет за лучшее не реагировать на этот пассаж. Намерения Гитлера в отношении Польши и так были достаточно ясны, согласно сообщениям многих источников, включая официальные германские, и подтверждены письмом Гитлера от 21 августа. В нем он писал: «Напряжение между Германией и Польшей сделалось нестерпимым. Польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день. Германия, во всяком случае, исполнена решимости отныне всеми средствами ограждать свои интересы против этих притязаний»[78]. Намерения эти, правда, предстояло еще реализовать…
Завершение беседы носило неформальный характер. Стороны обменяются тостами за пакт о ненападении, новую эру в германо-советских отношениях, за здоровье руководителей двух государств и др. Как зафиксирует протокольная запись, в ходе беседы Сталин предложил тост за фюрера со следующими словами: «Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье»[79]. Вопрос о том, за чье здоровье поднял тост хитроумный советский вождь, до сих пор является предметом споров.
«Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии». Приобретения и потери нового внешнеполитического курса
Обнародование факта подписания советско-германского пакта в европейских столицах вызовет бурную и в основном отрицательную реакцию. Показательным, однако, представляется мнение давнего неприятеля Советской России — бывшего премьер-министра Великобритании Ллойд Джорджа. Пригласив к себе совпосла Майского, он откровенно выскажет ему свое мнение о происходящем. «Старик встревожен, — зафиксирует Майский, — но нас вполне понимает. Он мне прямо сказал: „Я этого давно ожидал. Я еще удивляюсь вашему терпению. Как вы могли так долго разговаривать с этим правительством… Пока Чемберлен стоит во главе, никакого `мирного фронта` не будет“»[80]. Об этой реакции влиятельного представителя британского истеблишмента Майский уведомит Москву одной из своих шифровок[81].
Еще более категоричным в своих оценках происшедшего был Черчилль, несколько позднее написавший: «Невозможно сказать, кому он [пакт] внушал большее отвращение — Гитлеру или Сталину. Оба сознавали, что это могло быть только временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным. Сталин, без сомнения, думал, что Гитлер будет менее опасным врагом для России после года войны против западных держав… Тот факт, что такое соглашение оказалось возможным, знаменует всю глубину провала английской и французской дипломатии за несколько лет». Признает Черчилль и обоснованность стремления Сталина улучшить стратегические позиции в преддверии надвигавшейся войны с Германией: «Им [Советам] нужно было силой или обманом оккупировать Прибалтийские государства и большую часть Польши, прежде чем на них нападут. Если их политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной»[82]. Этот развернутый анализ, сделанный Черчиллем много позднее, полностью корреспондирует, как мы увидим, с оценкой, данной им советской геостратегии в одном из первых писем Сталину вскоре после вторжения вермахта в пределы СССР 22 июня 1941 г.
Бурную реакцию подписание пакта вызовет в Токио, проводившем в это самое время пробу сил на Халхин-Голе. Японский союзник даже не будет уведомлен Берлином о предстоящем подписании пакта о ненападении. Вслед за разразившимся политическим скандалом последуют отставка правительства и известное охлаждение в отношениях Японии и Германии.
Так что решение Сталина стало зримым проявлением так называемой Realpolitik (реальной политики). На сближение с Гитлером Сталина принудят пойти все более выявлявшаяся невозможность договориться с будущими союзниками по антигитлеровской коалиции[83] и поиск наиболее стратегически выгодных, с его точки зрения, геополитических решений. Нелишне будет напомнить и о том, что в те дни, когда в Москве советские руководители решали вопрос, какая из двух внешнеполитических комбинаций в наибольшей мере соответствует интересам СССР и устремлениям его лидеров, на Дальнем Востоке продолжался военный конфликт с участием Советского Союза и Японии. Причем в июне 1939 г. «свобода рук» Японии в Китае, то есть де-факто ее территориальные приобретения, будет подтверждена британо-японским соглашением. В обмен на это признание Япония, со своей стороны, обязывалась не ограничивать в Китае британские интересы. Вопрос обеспечения безопасности на западных рубежах страны не мог не приобретать в этих условиях все большей значимости. При этом соглашение с Германией сулило большие стратегические выгоды, и это соображение в значительной мере двигало Сталиным.
Весомость гарантий Польше со стороны Великобритании и Франции не могла не оцениваться сквозь призму таких же, но не реализованных гарантий, данных ранее Австрии и Чехословакии. Их вступление в войну против Германии было вероятным, но не запрограммированным. Не исключая и такой вариант развития событий, советский руководитель стремился сохранять нейтралитет.
Едва ли не единственным, но важным отличием советско-германского пакта от других ему подобных было отсутствие в этом документе традиционной (в том числе и для аналогичных советских договоров) оговорки, что договор теряет силу в случае агрессии одной из сторон против третьего государства. Агрессивные устремления Германии у советского руководства, судя по всему, сомнений не вызывали, но они не должны были препятствовать достижению целей советской внешней политики.
Следует при этом разделять сам пакт, являвшийся одним из многих аналогичных международно-правовых документов, подписанных европейскими странами между собой и с гитлеровской Германией, и секретный протокол к нему, текстом которого стороны поделили «сферы интересов» в Восточной Европе. Сами по себе секретные соглашения также не были из ряда вон выходящим явлением. Читатель, как надеется автор, помнит, что двадцатью годами ранее в преддверии польско-советской войны секретное военное соглашение, предусматривавшее территориальный раздел украинских территорий, подписали между собой Пилсудский и Петлюра. Важно подчеркнуть, что германо-советский секретный протокол не содержит положений, обязывающих стороны к определенным действиям по разделу территорий или предоставляющих друг другу те или иные гарантии в случае таких действий[84]. Общие договоренности не были конкретизированы, они относилось к категории так называемых эвентуальностей, то есть событий или
