Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский
При таком подходе субъектом перестройки оказывается не команда Горбачева, а страна Россия, не раз менявшая по ходу истории свою конфигурацию, но остававшаяся все в той же самой «колее». С такой точки зрения Россия (СССР) в своем вечном отставании от более развитых стран условного Запада была обречена совершить очередную попытку смены траектории, и если бы реформы инициировал не Горбачев, это сделал бы какой-то другой лидер, правда, в таком случае и реформы были бы другие, но общий их смысл был бы тот же самый. Собственно, их экономическую линию продолжил Ельцин.
В таком широком историческом понимании за точку входа в «низкую траекторию» следует принять, наверное, правление Ивана Грозного, воспринявшего ордынскую модель управления государством и жестоко разгромившего Новгородскую республику, которая выходила на «высокую траекторию», став уже членом Ганзейского торгового союза. Впоследствии решительную попытку «перескочить» сделал Петр I, однако, еще не читав Аузана и не имея представления об институциональной экономике, он заимствовал в развитых странах только технические новшества, но не институты. Это тоже «колея»: впоследствии так же будут действовать и Брежнев, и в первые два года своего правления Горбачев.
Аузан выделяет три основных условия, которые делают возможным переход с низкой траектории на высокую. Во-первых, это деперсонализация экономических, политических и некоммерческих организаций; во-вторых, «коллегиальный контроль над силовыми структурами вместо раздела их в качестве дубинок во взаимной политической и экономической конкуренции», в-третьих, «создание законов для себя с распространением на других вместо создания законов для других с написанием для себя исключений». Первые два условия Аузан считает к моменту начала перестройки в СССР выполненными, хотя я бы с этим не согласился: организации, начиная с КПСС и ее Политбюро, были все же радикально персонализированы, а контроль над КГБ, как показала история путча 1991 года, был сосредоточен в самом КГБ.
Что касается законов, единых для всех, включая власть, то есть правового государства, то именно к этому и стремился Горбачев, но при Ельцине этот порыв был похоронен многочисленными привилегиями в виде «квот» для своих, добит отказом найти законный способ решения конфликта президента с Верховным Советом, вывернут наизнанку залоговыми аукционами 1995 года, на которые команда Ельцина разменяла его второй президентский срок.
Избирательное правоприменение родом еще оттуда. Крайне низкая база для сравнения показателей и сверхвысокие нефтяные доходы в нулевые годы создали иллюзию устойчивого экономического роста и стабильного благосостояния граждан, которые на этом фоне легко согласились вернуться в категорию населения («подданных»).
Вот это неудача, но это неудача не Горбачева и это не конец истории.
Горбачев и Понтий Пилат
В массовом обществе власть обретает легитимность за счет харизмы, «наведенной» при помощи СМИ, и основывается на доверии масс к вождю: он лучше знает «КАК НАДО». Мы возвращаемся к теме власти-знания, но когда к такой популистской власти прилетает «черный лебедь», в формуле появляется третье неизвестное и возникает вопрос: как «знание» соотносится с «истиной»?
«Что есть истина?» — спросил Понтий Пилат у Иисуса. И не получил ответа, видимо, потому что человеку этого знать не дано. «Объективная истина» — это упрощенный «марксизм-ленинизм», а современная философия вообще не оперирует таким понятием. Значит ли это, что истины не существует вовсе?
Ответ «да» соответствует релятивизму, в котором нет ни правды, ни лжи. Но если между правдой и ложью нет разницы, то нет оснований и для морали. Более сложный ответ модерна, преодолевающий скепсис постмодерна (а это происходит постоянно, здесь и сейчас), состоит в том, что, хотя истина и не может быть целиком понята, она существует и к ней можно приблизиться. Поэтому важно даже не столько содержание истины, которое вряд ли можно исчерпывающим образом перевести на человеческий язык, сколько убеждение в том, что истина как высшая инстанция существует в принципе — и только тогда и на этой основе мы можем о чем-то договариваться.
Горбачев, мечтавший соединить политику и нравственность, — человек модерна, и его времена — это еще хронотоп модерна. Популизм — целиком явление постмодерна. Его проявления в виде релятивизма, разумеется, возникали и до появления массового общества, но не с таким ошеломительным результатом. Лишь ХХ век сделал возможным соединение демократии в виде всеобщего избирательного права с безнравственностью тех, кто рвется к власти, и безразличием тех, кто за этим наблюдает, как за футболом в телевизоре.
Прав Платон, описавший две с половиной тысячи лет назад процесс перехода от демократии через охлократию (власть толпы) к авторитаризму и тирании, прав Ортега-и-Гассет, аристократически отвергавший претензии масс на знание. Но прав и Уинстон Черчилль, заявивший в 1947 году на заседании Палаты общин после своего поражения в 1945-м: «Многие формы правления испытывались и еще будут испытаны в этом мире грехов и страданий. Никто не утверждает, что демократия совершенна или всеведуща. На самом деле, можно сказать, что она худшая форма правления, если не считать всех остальных».
И там же, у Черчилля: «Демократия — это не то, когда получают мандат на основе одних обещаний, а потом делают с ним все, что вздумается». Популизм — врожденная болезнь демократии, всегда таящаяся у нее в генах. С выходом на историческую сцену «масс» это явление лишь становится более очевидным — так родимое пятно на лбу Горбачева становилось более заметно с возрастом.
Мамардашвили, мы помним, говорил о «мускулах культуры», которые не даны, как и культура в целом, роду homo sapiens априори, но изобретены им в процессе становления цивилизации. Культура воплощается в моральных и правовых нормах и кристаллизуется в виде институтов. В России институты не успели появиться и укрепиться, право уничтожили еще большевики, нравственность была расшатана, советский диспозитив сломан — у страны не оказалось «мускулов», чтобы удержать достижения перестройки.
Думаю, Горбачев подписался бы под каждым словом однокурсника своей жены, как и под тезисом Фукуямы, о демократии как единственной мыслимой в конечном итоге формуле легитимности. Возможно, Фукуяма просто поторопился со своим диагнозом, а прав был зарубленный топором в 1990 году священник Александр Мень, которому знавшие его последователи приписывают фразу: «Добро всегда побеждает, но на длинной дистанции». Возможно, впрочем, и обратное: авторитарные государства уничтожат человечество раньше, чем либеральная демократия одержит победу в этом мире. Финал истории открыт, но это означает, что никогда не поздно сделать и что-то хорошее.
Пусть для тех, кто осилил эту книжку, она будет нашим общим вкладом в сопротивление злу. Мы сделаем это вместе с Горбачевым, который был, несомненно, добрым человеком. Это и лишило его тех опций, которыми на его месте располагал бы кто-то
