Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский
Переместив власть и знание из Орехового зала Политбюро в Кремле на экраны телевизоров, транслировавших Съезд народных депутатов в прямом эфире, Горбачев прошел по этому пути до конца — вернее, до той точки, в которой демократия и ее изнанка — популизм — обернулись против него. Он не только сознательно пошел на это, но и поступился личной властью ради проведения демократических политических реформ. Почему их результаты оказались столь недолговечны — это уже следующий вопрос.
Недолго музыка играла…
Политически хронотоп Горбачева закончился даже раньше, чем он был окончательно отстранен от власти. Граница между ним и хронотопом Ельцина размыта, но ее пунктир можно довольно отчетливо проследить по персоналиям. Вместе с Горбачевым из Кремля ушли идеалисты-шестидесятники, а вместе с Ельциным сюда постепенно, после затухания некоторой инерции горбачевских реформ, пришли в основном прагматики с отпечатком цинизма и двуличия 70-х.
Если Горбачев в каком-то смысле пожертвовал экономической реформой ради политической, то Ельцин («коллективный»: при внешней харизме и даже самодурстве он был очень зависим от команды) поступил наоборот. Центр активности переместился в экономику, где начался раздел бывшего «общенародного» имущества и перераспределение денежных потоков с помощью разного рода лицензий и квот, а политика, понимаемая, по Рансьеру и Хабермасу, как выстраивание справедливого порядка равенства путем публичного согласования интересов всех заинтересованных субъектов, ушла на второй план.
Ельцин был вполне себе рубаха-парень в том смысле, в каком честная драка даже с заведомо более сильным противником все же демократичней, чем пытки в застенках. Но демократия для него была только средством, которое можно употреблять, но в какой-то момент и отбросить за ненадобностью.
Заслуга Ельцина — экономические реформы, на которые так и не отважился Горбачев. Преобладающее среди экономистов мнение состоит в том, что к концу 1991 года в этой сфере все было уже так запущено, что никаких способов перезапуска экономики, кроме «шоковой терапии», больше не оставалось. Ельцин взял на себя ответственность за либерализацию цен, отбросив в сторону инструмент популизма и разменяв на реформы символический капитал своей популярности. Это потребовало мужества, и за это ему — музей в Екатеринбурге, которого у Горбачева нет. Но вопрос о демократии какое-то время стоял перед Ельциным лишь по инерции или в рамках тех требований, которые согласно «Вашингтонскому консенсусу» (сами посмотрите в «Википедии», что это такое) к России предъявлял Международный валютный фонд. Свое слово о парламентаризме Ельцин сказал, когда расстрелял из танков Верховный Совет в октябре 1993 года, а продолжавшая поддерживать его либеральная интеллигенция (и я в том числе — грешен) оправдала это несомненное проявление авторитаризма вполне в логике «чрезвычайного положения» Карла Шмитта (см. главу 19).
Можно говорить и о том, что «россияне» не сформировали спроса на демократию, а то, что интеллигенция наивно принимала за него на митингах 1989–1991 годов, подразумевало на самом деле спрос на улучшение качества жизни «как у них». Это мифологически увязывалось с демократией под влиянием тех же экспертов МВФ и иже с ними западных инвесторов — акул. Вот как об этом написано в сборнике «Демонтаж коммунизма…»: «Демократические и либеральные установки приобретали не ценностный, а инструментальный характер. И когда в процессе трансформации связанные с ним издержки привели к девалоризации этих представлений, авторитарные модели вновь стали осознаваться как вполне приемлемые, если связанный с ними социально-экономический порядок позволял в какой-то степени решать проблемы „общего блага“ и роста уровня жизни. Это и стало основанием ценностного „патерналистского ренессанса“».
Социологи, на протяжении многих лет начиная с конца 80-х занимавшиеся исследованиями «простого советского человека», наделяют этот благополучно доживший до наших времен собирательный тип чертой, прямо противоположной характеру Горбачева: это человек закрытый. Так называемые ценности роста ему чужды, публичность неприятна. Мысля себя в рамках строго определенных иерархий, он выстраивает свою идентичность, отталкиваясь лишь от своего ближнего круга, а политику рассматривает как сферу в целом ему чуждую, но пригодную для идентификации в ближнем круге.
Эти диагнозы можно принять с рядом оговорок. Во-первых, трудно ожидать спроса на то, чего никто не пробовал и что никак не рекламируется. Во-вторых, в России всегда есть и подстегивается государственной пропагандой спрос на авторитаризм — «твердую руку» со стороны большинства. Но большинство, как научил нас Рансьер (см. главу 20), — всегда фикция, в нем зашиты неразличенные меньшинства. Как раз меньшинства — это не фикция. Спрос на демократию, предъявляемый некоторым меньшинством, в России тоже всегда был, есть и будет, а иначе мне бы не было смысла писать, а вам читать эту книжку.
Революция «вторых секретарей»
В 1993–1996 годах я время от времени заходил в Кремль, куда тогда пускали по журналистской аккредитации, к своему старому другу Юрию Батурину, ставшему помощником Ельцина по вопросам национальной безопасности. Когда я садился напротив него, он включал телевизор — считалось, что так наш разговор не смогут подслушать. Однажды я спросил: «Юр, а на фига ты вообще тут сидишь? Взяток ты не берешь, бюджеты не пилишь — что ты здесь делаешь?»
Юрий Михайлович, сын советского резидента в Стамбуле в годы Второй мировой войны, но тогда еще не космонавт и не членкор, задумался, потому что он человек обстоятельный, взял пульт, прибавил звук телевизора и сказал: «Не знаю!.. Иногда мне приносят на визу какие-то бумаги, но те, которые связаны с имуществом или деньгами, идут мимо меня. Понимаешь, раз я не пилю бюджеты, это значит, что я не в игре. У меня просто нет для нее фишек». Вскоре он, а также Георгий Сатаров и Михаил Краснов, с которыми я также хорошо знаком, выбыли из числа помощников Ельцина: у них не было «фишек», и им было нечего делать за этим столом.
Проблема была не в Ельцине, которому собственность была так же мало интересна, как и все остальное, не считая власти. Взгромоздившись на вершину пирамиды, он отпустил все проблемы на усмотрение своей команды, а в ней постепенно стали преобладать люди, которых заботило не будущее страны, а свое собственное — исключая Егора Гайдара и ряда его коллег-экономистов, которые, приняв на себя основной удар народной ненависти, вызванной либерализацией цен и приватизацией, вскоре или выбыли из игры, или
