Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский

Социолог Ольга Крыштановская подсчитала, что в 2001 году политическая элита состояла на 77 % из выходцев из советских элит. Мария Снеговая — политолог и научный сотрудник Института европейских, российских и евразийских исследований Университета Джорджа Вашингтона, указывает, что в 1993 году 80 % политической элиты России составляли бывшие члены КПСС. Преемственность элиты, сообщает она, «была особенно заметна в высших правящих кругах, в администрации президента, правительстве и региональном руководстве, где примерно 75–80 % членов элиты были выходцами из советской номенклатуры… Элиты путинского режима советского номенклатурного происхождения (то есть люди с личным прошлым в номенклатуре и их дети) составляли примерно 60 % элиты top political в 2010 и 2020 годах, несмотря на то что номенклатура составляла только 1–3 % населения в советское время».

Ни Крыштановская, ни Снеговая не уделяют отдельного внимания элитам горбачевского периода, как бы проскакивая мимо них сразу дальше. Между тем сравнение горбачевских и сменивших их позже команд было бы показательно. В процессе работы над этой книгой я участвовал в зум-встрече с Марией Снеговой, и на мой уточняющий вопрос она ответила буквально, что при Горбачеве элиты были еще прежние, партийные. Но тогда кто же были те «быки-здоровячи», которые «ёго поскидали» (вспоминая простодушную констатацию его односельчан из Привольного)?

Принадлежность к КПСС, на которую указывают социологи, здесь вообще ничего не объясняет: членами или бывшими членами партии в период горбачевских реформ были как ярые их противники, так и самые преданные сторонники. Даже Ельцин, не говоря уже о других членах радикальной Межрегиональной депутатской группы, выступал здесь не в прежнем номенклатурном, а совсем в ином качестве. Его поддержала и «раскрутила» советская интеллигенция, вышедшая тогда на политическую авансцену и постепенно отвернувшаяся от Горбачева.

В порядке полемики со Снеговой требует уточнения понятие «элита» — она понимает ее как устойчивый, поколенческий слой людей, стремящийся к передаче своих привилегий по наследству, а для нас главным признаком является способность к политическому действию, принадлежность к акторам. Такая, быть может, в основном «одноразовая», мелькнувшая в истории и быстро сошедшая со сцены политическая элита в 1988–1991 годах в СССР сложилась, и хотя лишь немногие ее представители сумели затем закрепиться в ельцинских элитах, у них хватило сил осуществить транзит власти от Горбачева к Ельцину — этот процесс начался даже не на I Cъезде народных депутатов, а еще раньше, на стадии выборов весной 1989 года.

Только в ельцинском хронотопе, да и то не сразу, эти недолговечные горбачевские первоцветы преимущественно шестидесятников были вытеснены прежней советской номенклатурой и ее ставленниками. В процессе этой трансформации у власти или при власти сохранились немногие, но зато это очень знаковые фигуры, которые смогли как-то переменить свои «верования», во всяком случае если судить по их действиям, а те, кто этого сделать не сумел или не захотел, как Батурин или тот же Сатаров, остались за бортом преобразившихся «элит».

Часть уцелевших втянулась в коррупционные схемы в надежде что-то сделать для страны, но очень скоро выяснилось, что сама по себе цель игры этого вовсе не подразумевала. Аналогичные отношения выстроились и в регионах, возможно, где-то даже раньше, чем в центре. На плечах демократов и шестидесятников к власти во втором эшелоне пришло лобби прежней теневой экономики, ее сложившийся актив, успевший за время горбачевской перестройки понатореть в схемах приватизации и спекуляции ресурсами. Именно они и стали ее главными бенефициарами, быстро похоронив демократическую составляющую перестройки.

В теории считается, что запрос на демократию формирует «средний класс», успевший упрочить свое материальное положение и обративший внимание на политику как средство достижения общего блага. Но в России, как мы выяснили в главе 26, средний класс составили или те, кто стал рантье, удачно поучаствовав в приватизации конца 80-х — начала 90-х, или те, кто позднее выбрал стезю чиновников, в том числе силовиков, управленцев в госкорпорациях или просто бюджетников. Этот класс с гарантированными доходами не заинтересован в демократии, а «креативный класс», сформировавший запрос на изменение порядка равенства в 2011–2012 годах, был этими чиновниками и силовиками жестоко подавлен.

Олигархи 90-х, принявшие участие в приватизации «для своих», попали в ловушку ранних победителей: продолжение и развитие реформ далеко не всегда отвечало их интересам. Однако пренебрежение демократией стало для них такой же стратегической ошибкой, какой для горбачевцев была недооценка значения теневой экономики. За вторым эшелоном элит последовал и третий — в виде фрустрированных событиями 90-х силовиков (само это слово появилось лишь где-то под занавес ельцинского хронотопа).

Не успев создать и укрепить формальные, в первую очередь правовые, институты в ходе слишком быстро оборвавшихся горбачевских реформ, народившиеся было демократические элиты позволили взять реванш прежним, которые сумели сохранить неправовые и неформальные институты — прежде всего в виде практики формирования патрон-клиентских пирамид. Практически не тронутыми остались силовые министерства, сохранившие в том числе и свои ведомственные институты воспроизводства. Если лейтмотивом и стержнем реформ Горбачева была публичность, то последующие хронотопы характеризуются постепенным, но неуклонным отказом он нее.

Колея

Так что же удалось и что не удалось Горбачеву, и можно ли считать его попытку построить демократию в России полностью провальной? Ответ на этот вопрос зависит от того, считаем ли мы эту попытку какой-то случайной флуктуацией, или в российской истории есть и такая традиция, такое измерение, куда время от времени Россия совершает очередное поползновение. Только поняв, что именно повторяется, говорит Козеллек, с которым мы познакомились в главе 2, мы сможем не пропустить что-то новое. Так что же нового предложил Горбачев, что нам стоит приберечь из его опыта на будущее?

В отклике на последнюю статью Горбачева «Понять перестройку…», опубликованную в одноименной книге, изданной Горбачев-Фондом в 2021 году, Александр Аузан рассматривает реформы 1988–1991 годов как попытку сменить траекторию страны с «низкой» на «высокую». Исторически Аузан считает ее «по меньшей мере третьей» после реформ Александра II в 60-х годах XIX века и хрущевских, лучше сказать, потуг еще 100 лет спустя.

Горбачев и декан экономического факультета МГУ Александр Аузан

2006

[Фото Юрия Роста, личный архив]

«С точки зрения современной институциональной экономической теории, — пишет Аузан, — переход с одной траектории на другую — это одна из сложнейших трансформаций, которая может существовать в институциональном развитии, потому что она связана с преодолением действия того закона, который по-английски именуется path-dependence problem, а по-русски эффектом колеи. Две траектории, образовавшиеся в развитии стран несколько веков тому назад и статистически зафиксированные Ангусом Мэддисоном, представляют собой линии разной успешности экономического