Агнес - Хавьер Пенья

Азия выглядит отрешенной. Настолько, насколько отрешен от происходящего ломтик сыра.

— Поэтому я думаю, что исследовать самоубийство, читая о нем, не лучший способ. Предпочтительнее читать авторов, которые покончили с собой. Лучших экспертов по данной теме не сыскать. Для нашего с вами утреннего обсуждения я выбрал троих: Мисиму, Плат и Фостера Уоллеса. Но мне не очень хочется превращать это занятие в монолог, поэтому я хотел бы узнать, что вы сами думаете об этих литераторах.

Толстячок в желтой рубашке тянет руку.

— Необязательно поднимать руку, можете говорить, как только захочется, — говорит он.

Толстяк молчит. Похоже, не решается заговорить без разрешения, адресованного конкретно ему.

Вместо него заговаривает парень с резкими чертами лица и пучком на макушке:

— Мисима — фашист.

— А, ну да. — реагирует он. — так и знал, что прозвучит именно это слово — «фашист». Не думал только, что так скоро. Без «фашиста» не обходится ни одна дискуссия.

— Фашисты не любят слово «фашист», — заявляет парень с пучком.

— Верно, не думаю, что оно им по в кугу; — не вступая в препирательства, говорит человек, которому предстоит стать Луисом Форетом.

— Мы не можем судить Мисиму сквозь призму Запада. Это будет несправедливо. И по-имперски, — вступает в разговор парень в клетчатом свитере.

— Мисима с самого начала готовил себя к смерти, — звучит сладкий девичий голосок. — Он писал, что хотел бы сделать из своей жизни поэму.

— С чем не поспоришь, так это с тем, что он покончил с собой наилучшим способом, если взять эту троицу, — говорит парень с россыпью прыщей на лице. — Харакири — класс, совсем другое дело.

— Сильвия Плат была слишком хрупкой. Слишком чувствительной для этого мира. В мире бесчувственных чурбанов места для поэтов нет, — замечает сладкоголосая девушка.

— Сильвия Плат была больной на всю голову, — припечатывает парень с пучком.

— Странно, — говорит парень в клетчатом свитере, — но единственное, от чего здесь попахивает фашизмом, это ты.

— Сильвия Плат покончила с собой из-за Геда Хьюза. Как и Ася Вевилл. Когда обе матери твоих детей кончают жизнь самоубийством, стоит задуматься, что ты за урод такой, — говорит девушка с выбритым виском.

— Сильвия Плате самого начала отличалась суицидальными наклонностями. — говорит клетчатый свитер.

— Тед Хьюз — абьюзер и убийца. Порой вовсе не нужно спускать курок, чтобы стать убийцей, — замечает девушка с наполовину выбритой готовой.

— Но сунуть голову в духовку — не знаю, как-то это меня не убеждает, — говорит прыщавый.

— Фостер Уаглес, — подает готос тот, что с пучком. — вот по кому психушка плакала.

— Фостер Уоллес — настоящий абьюзер, который явно себя сильно переоценивал и при этом котировался существенно ниже своих ожиданий. — говорит девушка с наполовину выбритой головой.

Толстяк поднимает руку.

— Америкашки и их фашистская конкуренция, — изрекает парень с пучком.

— Повеситься у себя в гараже — так себе способ покончить с собой, — говорил прыщавый.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, ходит взад и вперед по аудитории, потом останавливается перед Азией.

— Ну а ты? — спрашивает он. — Что думаешь?

Азия прочищает горло.

— Это все разные случаи. Мисима убил себя за родину, Уоллес — во славу литературы, а Плат из-за любви.

Он поджимает губы и дважды ударяет по столу авторучкой. Два абсурдных сообщнических удара.

— И какой из этих резонов тебе ближе? — вопрошает он.

Толстяк опускает руку.

— Я предпочла бы не выбирать потенциальную причину самоубийства, — отвечает Азия, чрезвычайно серьезная.

По словам Форета, из всех дурацких вопросов, сформулированных им за всю его жизнь, этот оказался непревзойденным по своей глупости.

Дурак дураком с парой торчащих волосков на подбородке.

Вечером он гуляет по Задару в одиночестве. Несколько раз оказывается на узкой улочке, разделяющей исторический полуостров пополам; вскоре он проходит улицу из конца в конец. В том ее конце, который обращен к морю, есть магазин галстуков, и на нем красуется вывеска «Хорватия, родина галстука»; другой конец, уже почти на перешейке, соединяющем полуостров с материком, выходит на площадь с пятью колодцами. Рядом высится здание в лесах. Старый театр балета Задара. На металлической сетке ограждения закреплено фото начала девяностых: здание полуразрушено, стена испещрена следами пуль, среди обломков, чуждая войне, чуждая боли, танцовщица поправляет трико.

Невыразительная, как ломтик сыра.

Как только он здесь оказался, его охватило ощущение, что Хорватия — это страна, испещренная шрамами: свежими, на которые мы намеренно закрываем глаза, и недавно зарубцевавшимися, красными, которые угрожают открыться и вновь начать кровоточить. Открыться и истечь кровью.

Тот вонючий безумец, который нервно ерзал позади него в автобусе, идущем на Плитвицкие озера, а потом вышел посреди чистого поля, тот, что говорил сам с собой и, хватаясь за подголовник, дергал его за волосы, вполне мог оказаться ветераном войны с посттравматическим расстройством. У всех людей старше пятнадцати — двадцати лет, встретившихся человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом, за плечами была война на Балканах, и они о ней помнили. Многие потеряли в этой войне родителей, брата или сестру. Кто-то остался без ноги или руки. Возможно, после минометного обстрела, взрыва гранаты или потому что наступил на мину. Почему читать курс о самоубийстве его пригласили именно сюда? Зачем было нужно, чтобы он говорил о суициде пережившим войну? В тот момент он ощутил себя самозванцем, обманщиком; вообще, по его словам, в жизни он гораздо более чувствителен к обману правды, чем к обману лжи. Он не может перестать думать о том, что сказал парень с пучком: самоубийство — это эпидемия в среде мещан, которым в такой степени не за что бороться, что до смерти скучно.

Спустя несколько дней, при его попытке изложить это Азии, она ему просто скажет: «Не думаю, что суицид как-то связан со скукой».

Во время второго занятия он вновь видит тех же сигающих в море ныряльщиков. С того же угла, в тот же час. Соленая вода выталкивает на поверхность их дряблые тела.

На Азии серый жакет поверх серой рубашки. Она поменяла прическу. Теперь носит челку, что делает ее еще более невыразительной.

Он предлагает студентам игру: он прочтет им свой текст о самоубийстве, о том, что значит самоубийство для него. И просит их сделать то же самое.

Текст, который он прочел студентам, очень важен, поскольку это единственный доступный нам источник, в котором Луис Форет говорит о своем детстве.

Я знал того человека: он жил в том же прибрежном городке, в котором я появился на свет. Дурным человеком он не был: хорошо обращался с женой, был из тех, кто в Валентинов день является с коробкой шоколадных конфет