Агнес - Хавьер Пенья

«Альфа-ромео» притормаживает, стекло опускается.

Из открытого окна появляется пухлая ручка. Средний палец на ней горделиво рвется к небу, словно береза с Плитвицких озер. Автомобиль проносится мимо. Худосочный итальянский папаша вздымает руки, словно говоря: ну вот что тут поделаешь, парень, я-то что могу? Определенно, добрый малый. По словам Форета, слон балансирует на краешке переднего сиденья, выставив в открытое окно палец-сосиску, максимально вертикальный. Мальчишки весело хохочут.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, усаживается под вязом и декламирует про себя знаменитые стихи Сильвии Плат о горизонтали, заготовленные для утреннего занятия, которое он благополучно прогулял. Парковка почти опустела. Оставшиеся машины принадлежат сотрудникам парка или туристам, которые ночуют в отеле. Вокруг сгущается тьма. Где-то, потирая крылышки, верещит сверчок, а он терпеть не может, когда верещат сверчки, он вообще ненавидит любые звуки, производимые летающими насекомыми. Он чувствует себя брошенным, распростертым по горизонтали поверхности земли, под сенью буков, сплошь утыканных какими-то тварями. Он вынужден смириться: придется искать в адресной книжке номер контактного лица из Задарского университета.

И вот тогда раздается хорошо знакомый звук: кто-то только что удаленно открывает машину: дверца распахивается, потом закрывается. Он вскакивает с места, ничуть не хуже сверчка, подпрыгивает вертикально, настолько вертикально, как никогда прежде. Теперь уже слышится звук двигателя, мотора «фиата-панды», такого же, как был у них в первый в его жизни медовый месяц. Чтобы не позволить машине уехать, он бросается на капот, как когда-то Кэти, в тот далекий уже день, когда ее едва не раздавил грузовик на шоссе между Вероной и Миланом.

Девушка — худенькая, какая-то вся маленькая, едва ли не девочка, по словам Форета, — сжимает руль. Ее будто даже не удивляет появившийся из ниоткуда мужчина, который мертвой хваткой вцепился в морду ее «фиата», с не меньшей решимостью, чем травинки, что пристали к его джемперу. Девушка едет в Задар.

— Я тебе заплачу, — обещает ей человек, которому предстоит стать Луисом Форетом.

— Незачем мне платить. Вам туда же, куда и мне.

Девушка всю дорогу на него почти не смотрит: темные непривлекательные глаза не отрываются от дороги. Красноватый отблеск фар встречных автомобилей ложится на белую кожу, слишком щедро покрытую румянами. Азия, девушка с именем части света, не более выразительна, чем кусок сыра.

— Ты откуда взялся, с экскурсии по озерам, что ли? — спрашивает она, прерывая молчание.

— Ну да, с озер. Откуда же еще?

В последующие дни он обнаружит, что пустая болтовня не имеет для Азии ни малейшего смысла.

Никто другой с таким тщанием не следит за тем, чтобы слова были гораздо весомее молчания.

— Я закурю, вы не против? — спрашивает у него Азия.

— Машина-то твоя, — отвечает он.

— На самом деле она не моя, я взяла ее напрокат.

— Окей, без разницы.

Она молчит.

— Угостишь сигареткой? — спрашивает он. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, курит, только когда он на нервах.

Они опускают стекла и движутся дальше, оставляя за собой две струйки дыма. Нос у Азии очень тонкий, похож на небольшой водосток. Дым выползает из него тоненькой нитью.

— Ты итальянка?

— Да, из Кампосанто.

— Вот как!

— Вы там бывали?

— Нет.

— Это недалеко от Модены.

Он только плечами пожимает.

— Никто не знает Кампосанто, — роняет она.

— А ты знаешь, что означает «кампосанто» на испанском?

— И что?

— Кладбище.

— Ну да, естественно, как и в итальянском.

— Угу!

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, делает затяжку.

— Я больше чем уверен, что ты не раз отпускала шуточки на счет того, что живешь на кладбище, — говорит он.

— Меня такого рода шутки никогда не забавляли.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, замечает, что огонек все ближе к фильтру, и думает, что сигарета как-то слишком быстро укоротилась.

— А ты в Задаре туристкой? — спрашивает он.

— Нет, приехала на курс лекций.

— Вот оно как, на курс лекций!

Зубы в углу рта Азии сильно скошены. Со стороны, обращенной к переднему пассажирскому сиденью. В Азии все, что относится к выигрышной стороне облика, выражено отчетливо.

— Но только сегодня я прогуляла, — говорит Азия. — Курс начинался как раз сегодня, понимаете? Но первым делом я хотела увидеть Плитвицкие озера.

— А курс о чем?

— О суициде и литературе.

Он делает последнюю затяжку, докуривая до фильтра, потом его разбирает смех. Она продолжает вести машину, все такая же серьезная, игнорируя смех попутчика. Суицид не представляется ей поводом для шуток.

— Знаешь что? Ничего ты сегодня не прогуляла.

— Правда? А вам-то откуда знать?

— Оттуда, что я — тот препод, который читает этот курс.

На миг Азия отрывает от дороги глаза. Приглядишься к ней — так даже красавица.

— Начну с простои мысли: единственный философский вопрос, который представляет хоть какой-то интерес, это самоубийство. Все остальное — упражнения в логике, не более того.

На следующее утро после поездки на Плитвицкие озера за окнами Задарского универснтета клубится туман. Пара бронзовых от загара мужчин с дряблой от старости кожей прыгает в воды Адриатики. Температура воздуха впал не приятная, но не настолько, чтобы получать удовольствие от морских ванн. Но эти двое сигают бомбочкой прямо с набережной. Здесь нет ни лестницы, ни песка, только бетонные блоки, а потом сразу — море.

— Эта мысль принадлежит не мне. Ее сформулировал один широко известный автор, которого вы, возможно, хорошо знаете.

На первое занятие курса, который читается человеком, которому предстоит стать Луисом Форетом, пришла жалкая дюжи на студентов.

Азия села в центре аудитории: необыкновенно серьезная, с темн же румянами на щеках, что накануне, в той же белой рубашке.

— Камю. «Миф о Сизифе», — говорит пижон в клетчатом свитере с заплатками на локтях.

— Совершенно верно.

Пижон удовлетворенно ерзает на стуле.

— Итак, — продолжает человек, которому пред стоит стать Луисом Форетом, — позвольте поздравить вас с выбором курса. В его рамках мы попробуем отыскать ответ на самый важный вопрос из тех, которые каждый из вас мог бы себе поставить: стоит ли продолжать жить? — Он проводит рукой по подбородку. Сегодня он проспал, так что выбрит небезупречно — четыре длинных волоска торчат, и выглядит он по-идиотски. Не похоже, что эти студенты в восторге оттого, что преподаватель у них — идиот. — Хоть я и преподаю литературу, — продолжает он, — верить ей я не склонен. Не слишком верю я и в то, что называют воображением. Я не верю в творение из ничего. Верю чувствам. В то, что ты сам видишь, слышишь и трогаешь. Не думаю, что человек, посаженный в клетку, сможет сказать хоть что-то о чем-то