Критика платонизма у Аристотеля - Алексей Федорович Лосев

Таких способов Аристотель указывает в рассматриваемой главе три.

1) Число не может произойти из принципа в результате химического слияния, потому что:

· a) далеко не все допускает такую химию;

· b) результат этого слияния отличен от сливаемых элементов;

· c) Единое, вместо отъединенности, сольется со вторым элементом до неузнаваемости (a 24 – 26).

2) Число не может произойти из принципов в результате механического смешения, потому что:

· a) оба основных перво-принципа останутся раздельными вещами в каждом числе;

· b) если они вещественно наличны в смеси, то это значит, что числа появляются в результате вещественного становления (чего платоники не имеют права думать); а

· c) если они не наличны в смеси (как семя, из которого вырастает организм), то и это невозможно, раз Единое не может наподобие семени взбухать и произрастать (a 26 – 33).

3) Наконец, число как принцип, не может появиться и из противоположностей, потому что:

· а) противоположности сливаются в неразличимую сущность, и первый член гибнет во втором, а надо, чтобы он пребывал, и чтобы пребывающее вместе с его субстратом и порождало вещь (а 33 – b 3);

· b) не только в противоположности взаимно уничтожаются оба члена, но и то, что состоит из противоположностей, также уничтожается, чтó противоречит самому понятию числа (число неуничтожимо, b 3 – 8).

– Критиковать всю эту аргументацию Аристотеля не стоит после всего, что мы говорили выше о формализме его философии. Числа происходят из принципов, по Платону, не в результате химического соединения, не в результате механического смешения и не в результате натуралистического слияния противоположностей. Числа происходят чисто диалектически. Поэтому все предлагаемые Аристотелем «способы» происхождения отпадают для Платона a priori.

7)

Наконец, седьмой пункт рассуждения Аристотеля о принципах вновь посвящен учению о числах (5, 1092b 8 – 6, 1093b 24).

Нужно только не смешивать содержание этого пункта с пунктами третьим и шестым. Как отличается третий пункт от шестого, мы это сейчас видели. Какое же теперь отличие настоящего, седьмого пункта от них? Он тоже не трактует, как и шестой, вопроса о структуре чисел, но, как третий, касается чисел в их целости и готовом виде. От третьего он отличается тем, что тут не ставится вопрос об его самостоятельной принципной природе, но специально рассматриваются самые функции этих числовых принципов в материи. И третий, и седьмой пункт дают общее учение о числах как принципах, не вникая, как шестой, во внутреннее строение числа. Но третий берет эти числовые принципы в их субстанциальной природе, самостоятельно; седьмой же рассматривает, как действуют эти принципы в вещах, если последние действительно мыслятся получающими от них свое определение.

a) Прежде всего, Аристотель полагает, что этот вопрос просто недостаточно выяснен в платонизме. Если отношение числовых принципов к вещам представить себе как ограничивание этих вещей (наподобие геометрических фигур или «чисел» Эврита) или если мыслить его по аналогии с числовой структурой музыкальной гармонии, то здесь будет допущена ошибка смешения чисел с внешними качествами вещей (напр., с белым, сладким, теплым и пр.) (1092b 8 – 16).

На самом же деле, единственно, что есть тут «субстанциального», это – отношение между составными частями вещи, находящимися в том или ином отношении. Число есть только материально выраженное отношение. Наличие определенного числового отношения между составными частями смеси ничего не говорит ни о субстанциальности самого числа, ни о зависимости данной смеси от такого субстанциального числа (b 16 – 22).

b) Далее, пусть числа действуют в вещах. Это опять-таки ничего не говорит существенно важного. Разбавленный мед полезен для здоровья. Но можно точно соблюсти ту или иную пропорцию в количествах меда и воды, и смесь окажется бесполезной. А можно и без точного числового расчета произвести смесь, которая окажется полезной (b 28 – 30).

Кроме того, если бы смесь зависела действительно от числа, то она была бы однородна, т.е. не была бы смесью, потому что сами числа однородны; и умножение одного на другое не рождает никакого нового качества, кроме того, которое уже было дано с первым числом (1092b 30 – 1093a 1).

c) Если числа определяют вещи, будучи их принципами, то необходимо, чтобы предметы, содержащие в себе одно и то же число, были бы тождественны между собой. Так, солнце и луна имеют одно и то же число сфер. Значит солнце есть луна (a 1 – 13).

У пифагорейцев и платоников каждое число имеет особое мистико-метафизическое значение. Таково, напр., 7. И вот они устанавливают ряд: 7 гласных, 7 струн или звуков на инструментах, семь Плеяд и т.д., и т.д. На самом же деле, никакой необходимой и существенной связи между этими предметами совершенно нет. Плеяд семь потому, что мы сами определенные звезды скомбинировали в определенное созвездие. В Б. Медведице, напр., не 7, а 12 звезд (а иные насчитывают еще больше того) (a 13 – 26; другие примеры в a 26 – b 6).

d) Все эти числовые операции основаны на чисто случайных признаках и являются результатом чистой аналогии. В каждой категории существующего не трудно ведь установить такие аналогии: прямая в длине равна гладкости в ширине, нечету в числе, белизне в краске и т.д. (b 7 – 21).

e) Наконец, нельзя привлекать для подтверждения принципных функций числа и гармонического соотношения. Последнее обладает чисто арифметической природой, потому что числовые отношения тонов одно и то же, если тоны одни и те же. Числа же, о которых говорят пифагорейцы и платоники, несчислимы и несравнимы между собой. Стало быть, в гармонии – не те идеальные числа (b 21 – 24).

Что сказал Аристотель всеми этими аргументами против принципного функционирования чисел в вещах? Его аргументация имеет тут убийственный для пифагорейства и платонизма вид. Но не надо поддаваться внешнему виду.

Во-первых, приравнение числовых функций в вещах к чисто вещественным же свойствам, вроде белого, теплого, указывает на грубость мысли самого Аристотеля. Эврит в этом отношении имеет бесконечно более отчетливую феноменологию. Впрочем, мы уже говорили раньше, что это феноменологическое огрубение наблюдается у Аристотеля только в тех местах, где он критикует платонизм. Феноменология же собственной его философии – удивительно тонка и глубока, и на свой манер превосходит субтильности Платоновой диалектики.

Во-вторых, аргумент о разбавленном меде и смесях имеет скорее юмористическое значение; убожество его ясно само собой.

Более интересен,