Ефим Славский. Атомный главком - Андрей Евгеньевич Самохин
Дело в том, что уран-графитовый реактор по проекту требовалось опустить в землю насколько возможно глубже – с условием, чтобы отработанная радиоактивная вода могла по естественному перепаду сливаться в пруды-отстойники. Высота котла с защитным слоем составляла 22 метра, диаметр – 17 метров, а котлован требовался вырыть чуть ли не вдвое глубже. Это при том, что уже на прежней плановой глубине – 8 метров – шла сплошная скальная порода. Дополнительные исследования выявили, что при новой компоновке грунты под основанием реактора будут уже не каменными и достаточно «шаткими». Было от чего схватиться за голову!
Сперва – проектировщикам, которые по-прежнему техзаданию еще с начала 1946 года работали в Государственном строительно-проектном институте (ГСПИ-11) в Ленинграде. Ведь практически вся их завершенная проектно-конструкторская работа теперь летела к чёрту! Тем не менее в середине октября специалисты ГСПИ-11 подготовили чертежи под вертикальный реактор с котлованом 24‐метровой глубины. Вскоре выяснилось, что и этого мало. И только в декабре на стройплощадку пришел окончательный вариант – с глубиной котлована 43 метра. При этом шахту разгрузки реактора требовалось «закопать» на 53 метра! Кроме новых проблемных «земледробительных» работ, это меняло большинство разработанных уже конструкций реакторного завода.
Нервотрепка царила и на стройке, и в институтах и КБ, и в самом ПГУ в Москве. Ранее Сталиным были поставлены сроки сдачи объектов, утвержденные постановлением Совета Министров СССР. Согласно им «агрегат № 1», то есть завод с работающими атомным «котлом», должен быть сдан в сентябре 1947‐го, а физический пуск реактора состояться в ноябре. Сроки эти были мало реальны и при горизонтальном реакторе, а при вынужденном углублении колована стали нереальными абсолютно.
Берия, в принципе понимая это (он хорошо знал, с какими трудностями идет строительство), не рисковал, однако, сразу переубеждать Вождя. В свою очередь, с Берией спорить тоже никто впрямую не решался.
Суровая реальность тем не менее брала верх: сроки пришлось несколько раз переносить – сперва на декабрь 1947‐го, а потом уже и на 1948 год. Лаврентий Павлович ярился, но поделать с реалиями ничего не мог: в новом атомном деле невозможно было все точно рассчитать и предусмотреть заранее.
Напомним: когда стройка под первый промышленный «котел» уже кипела вовсю, устойчивую цепную реакцию на «котле» экспериментальном в Лаборатории № 2 удалось получить лишь в самом конце 1946‐го. Тогда обрадованные Берия с Ванниковым предложили (как договаривались ранее) переместить опытный «котел» на площадку под Кыштымом, чтобы начать на нем потихоньку нарабатывать плутоний, выясняя, что к чему. Но «Борода» уперся – сначала надо здесь, под Москвой, выяснить, как радиация влияет на материалы конструкции «котла», чтобы не ошибиться с ними в промышленном варианте.
Курчатов написал Берии: «…решение неотложных задач технического проекта промышленного котла будет в полном объеме получено к нужным срокам только в том случае, если физический котел будет работать на площадке лаборатории № 2 до 1 сентября 1947 года». И тот вынужден был согласиться, поскольку речь шла о техническом успехе или провале промреактора, а не о каких-то «гуманитарных» соображениях.
Конечно, по-хорошему следовало бы также сперва в лабораторных условиях углубленно исследовать грозную, невидимую опасность, исходящую от атомного «котла» и его «топлива», отработать все режимы и меры защиты людей. Ведь даже самые первые исследования сильно настораживали. Курчатов в своем отчете Спецкомитету о научно-исследовательских, проектных и практических работах по атомной энергии за 1947 год в главке «О биологическом действии излучения котла» указывал:
«Излучения физического котла исключительно вредны в биологическом отношении. Опыты, произведенные секретной радиационной лабораторией Академии медицинских наук, руководимой чл. – корр. Г.М. Франком, на мышах, крысах, кроликах, собаках, даже при пусках котла на относительно небольших мощностях порядка 150 киловатт во всех случаях привели к гибели животных или мгновенной смерти или же имевшей место через 2–3 недели и в редких случаях через несколько месяцев – из-за изменения состава крови и нарушения явлений обмена в организме» [26. С. 770].
Но времени на тщательные многомесячные исследования на этот раз именно «гуманитарных» аспектов у страны просто не было. По растущей резкости Берии можно было судить как по отраженному свету о нарастающем беспокойстве Сталина. Черчилль к тому времени уже произнес свою известную «Фултонскую речь», объявив СССР и его союзникам холодную войну. Разведка доносила об активном производстве США все новых атомных бомб. «Воронка принятия решений» сужалась… И Курчатов это так же понимал, как и Сталин с Берией.
Тем временем Славский в Москве корпел над отчетами со стройки завода № 817, связывался с десятками предприятий и институтов, выполнявших задания на разработку странных механизмов и технологий. Выходных бывало все меньше – дочки подрастали, а общаться удавалось лишь урывками. Купил по случаю велосипед Марине и не разу не видел, как она катается – когда приходил, дочери уже спали. Только жена, запахнув халат, привычно вставала и готовила чай с булками и вареньем, как он любил перед сном.
А утром наступала привычная круговерть. И – бешеные глаза Ванникова после очередного общения с Берией. Отставание от графика катастрофически нарастало. «Ефим, если они прос…т там – нам всем дорога на Лубянку. А я бывал там уже, и больше не хочу – не знаю как ты, – говорил Борис Львович, держась за сердце. – Ты же делал уже на Урале…» – добавлял он с вкрадчивой тоской, чего-то явно не договаривая и при этом прозрачно намекая.
Славский в ответ только задумчиво качал головой, прикидывая про себя, как можно ускорить стройку. Один раз специально поговорил об этом с Курчатовым. Тот на секунду задумался и потом выдал с улыбкой: «Да ты же и сам знаешь, Ефим, как: с помощью премиального спирта и такой-то матери!» А потом, помолчав, добавил уже серьезно: «Я думаю, что здесь начальственным наскоком не обойтись». Сам он, в отличие от Славского, пока еще не успел побывать на «Базе-10».
Начальником «главной стройки» 11 октября 1946 года был назначен Яков Давидович Рапопорт. Полностью должность звучала так: «Начальник Управления Строительства № 859 и ИТЛ МВД». Новое самостоятельное управление было выделено из состава Челябметаллургстроя. Тогда же приказом МВД от 3 октября 1946 года рядом с кыштымской стройплощадкой и специально под нее быстро соорудили новый исправительно-трудовой лагерь. Его бараки вместе со «старожилами» наполнили новые партии зэков со строительными специальностями и «нетяжелыми» статьями приговоров.
Рапопорт на какое-то время стал здесь «царем и богом». Почетный чекист, бывший заместитель начальника ГУЛАГ ОГПУ-НКВД аж с 1932 года, он «строил» Беломорканал и много чего еще руками заключенных, рядами ложившихся в землю вдоль этих строек. Будучи к этому времени в звании генерал-майора, имевший, как и Славский, уже три ордена Ленина, выживший в двух «чистках» работников НКВД,
