Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

не одно и то же. Про историческую личность я понимала мало, но впечатление осталось. В то время Петрово-Дальнее было для нашей семьи (и всех — Сергея, Рады) воскресным домом. Мы приезжали каждые выходные, чтобы скрашивать его политическое одиночество. Из тех дней, проведенных на даче, я больше всего запомнила ощущение какой-то трагедии, черным облаком нависшей над прадедушкой.

Недавно, разбирая мамины бумаги и фотографии, я нашла свое письмо к прабабушке Нине. Она плохо себя чувствовала после смерти мужа, и я ей писала, что она должна беречь себя, что мне жалко прадедушку, что я без него скучаю и очень боюсь, что с ней тоже случится что-нибудь ужасное. К счастью, прабабушка прожила еще 13 лет, и за это время я успела ее еще лучше узнать и полюбить.

Она избирательно говорила о политике или критиковала брежневскую власть, но вспоминала, что, хотя соболезнования после смерти прадедушки сыпались изо всех уголков мира, немногим удавалось пробиться через кордоны КГБ. «Сергей ездил на почтамт, где хранились заказные письма из-за границы. Звонил куда-то, просил отдать. Но власти не хотели, чтобы мы „зазнавались“. Некоторые письма все же доходили, в основном от тех, с кем у Никиты Сергеевича были добрые отношения. Их неудобно было задерживать. Я должна была ответить, чтобы сделать вид, что смерть Хрущева — это не советская тайна. Например, пришло соболезнование от Бруно Крайского, милейшего канцлера Австрии. Он хорошо знал наши нравы, и письмо вручили мне лично из австрийского посольства в Москве. Туда же Сергей отвез мой ответ».

Ответ на соболезнования по поводу смерти мужа Н. П. Кухарчук (Хрущевой) канцлеру Австрии Бруно Крайскому

4 октября 1971

[Семейный архив автора]

Вспоминала она и про похороны. Ей, когда-то партийному пропагандисту, казалось странным, что не было официального митинга. «Не по-большевистски», — говорила она. Похоронные венки от партии и правительства тоже были скудными и формальными. Она с благодарностью отмечала Кадара, секретаря компартии Венгрии, который «по-человечески прислал венок». До похорон и после он каждый год на прадедушкин день рождения присылал коробку венгерского вина «Бычья кровь» и ящик очень красивых, как будто муляжных, ярко-красных яблок. А на новый 1972 год в подарок доставили огромную фигуру девушки из шоколада. Прабабушка на кухне большим ножом распиливала ее на много частей — на всю семью, а мне было эту прекрасную статуэтку очень жалко. Никита Сергеевич на пенсии часто говорил: «Из друзей у меня остался только Кадар».

Впервые за многие годы вспомнил бывшего друга и Анастас Микоян. Его траурный венок — личный — принесли уже к концу. Время было не сталинское, и Микоян, член Политбюро на пенсии, через многое прошел, чтобы продолжать бояться, но все же на похороны старого соратника не пришел. Сергей сказал своему другу Серго, его сыну, еще в субботу, а Серго передал помощнице по дому, которая, одновременно работая на КГБ, решила «не расстраивать» Микояна в выходные. Он узнал о смерти из заметки в «Правде» в понедельник утром и отправил венок.

Несколько автобусов для гостей отходили от кладбища на дачу в Петрово-Дальнее, где организовали поминки; никаких официальных фуршетов государство, естественно, не устроило. Мама рассказывала, что прабабушка была как-то отстранена от всего, но вечер прошел хорошо: людей было много, не испугались. Не испугались навестить дома и старые прабабушкины подруги, жены маршалов, Мария Буденная и Раиса Малиновская. Все говорили добрые слова, вспоминали с любовью, «по-божески», как сказала няня Маша. Потом оказалось, что в будке охраны все слова и речи записывали на магнитофон и передавали в КГБ, правда, больше для проформы.

Был и Жутовский. Заговорили о памятнике, и он предложил Эрнста Неизвестного. Мама была знакома с Неизвестным, но тогда еще не очень хорошо. Сергей его не знал совсем, но решили, что о памятнике должен договариваться он, сын.

Теперь говорят, что сам прадедушка завещал Неизвестному быть автором памятника. Скульптору об этом якобы сказал Сергей, а Нина Петровна подтвердила. Неправда. Прабабушка, наоборот, считала идею «бессмысленной» — и из-за авангардизма автора, и так как Хрущев его раньше ругал. Прадедушка к скульптору относился с уважением, а на пенсии переживал, что грубил интеллигенции во время творческих встреч, но любовью к авангарду так никогда и не проникся, не прониклась и прабабушка. У нас дома висит картина австрийского художника 1960 года «Хрущев в Вене». Лица в уходящей за пределы рамы толпе приветствующих не прорисованы, только контуры, отражающие любопытство и доброжелательность. Маме нравилась эта картина именно своей размытой композицией, и она попросила ее на память после прадедушкиной смерти. «Бери конечно, — сказала прабабушка, — только она не закончена».

Так что памятник авангардиста был в основном идеей Жутовского, который первый и предупредил Неизвестного о визите Сергея. Они приехали с Серго Микояном, хорошо знакомым со скульптором, и попросили об этом одолжении. Неизвестный спросил: «Почему я должен согласиться?» И сразу задиристо заявил, что никакой цензуры он не потерпит «ни от кого». Сергей ответил, что безусловно и что только он «может передать переменчивый характер отца».

Памятник делался долго, почти год, но потом его еще долго не хотели ставить.

Сначала правительство выделило две тысячи рублей на простое надгробие. Они отказались официально утвердить статую, которая полагалась бы руководителю партии. Хотя, когда Неизвестный уже начал работу, председатель Совета министров Алексей Косыгин лично одобрил проект. По его же распоряжению сумму увеличили до пяти тысяч. Но когда памятник был готов — его планировали установить в 1973 году — начальники разрешения все равно не давали.

Руководителям стало ясно, что со скульптурой они ошиблись. Не желая почтить бывшего премьера официально утвержденной посмертной статуей партаппаратчика, они получили настоящее произведение искусства. Памятник Неизвестного был не однотипной глыбой из камня, а метафорой человека, замурованного в смирительную рубашку сталинского социализма, ведь, по сути своей, Хрущев никогда не стал удобной частью этой системы, даже когда стремился под эту систему подстроиться.

Сам скульптор объяснял памятник так: «Хрущев был человеком-контрапунктом, он одновременно находился на пограничной полосе двух времен, вчерашнего и сегодняшнего. Граница проходила внутри его самого, внутри его сознания, и в этом он был инструментом истории. В моем надгробии идея его неравновесия, его амбивалентности». Золотая голова между черным гранитом и белым мрамором символизировала его судьбу — метание между реформатором и реакционером.

Рада первое время огорчалась, что голова такая блестящая, но скульптор ее утешил: бронза окислится и потемнеет. Она потемнела, и Рада радовалась, что «голова теперь человеческая, и хорошая улыбка осталась». Когда Эрнст