Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева
Он даже сердечко сделал в каменном постаменте. «Туда нужно будет посадить красную розу, и сердце будет биться по-настоящему», — наставлял Неизвестный родных. Сначала розы сажали, но потом просто ставили в вазу цветы.
Тогда же не только золотая голова смущала представителей власти, но и то, что на могильной плите было написано просто «Хрущев». Словно бывший первый был таким же самодостаточным, как, скажем Ленин или Сталин, как будто одна его фамилия уже определяла целую эпоху. Неизвестному пришлось надпись исправить, чтобы на могиле стало все, как полагается: «Никита Сергеевич Хрущев» и даты. Иначе памятник не будет установлен, объяснили ему.
Кстати, Неизвестный деньги за работу не взял, во всяком случае не все. Когда после установки памятника в 1975 году они с Сергеем поехали это отмечать, скульптор приоткрыл окно машины и начал по одной выбрасывать 25-рублевые купюры в окно. Они медленно кружили по ветру и вились над машинами всю дорогу до Зубовской площади. «Мне кремлевских денег не надо», — восклицал он. «Вот прохожие-то радуются, — думал Сергей, но молчал. — Мастера культуры все-таки склонны к эксцентрике».
То же говорил и Лев Арцимович, известный ядерный физик. В 1973 году, когда судьба готового памятника висела на волоске, Арцимович попросил маму отвезти его в мастерскую Неизвестного. Они приехали, но Эрнст уже немного выпил и не хотел гостей: «Я человек творческий, а вас наверняка подослало КГБ. Они не дают мне свободно творить». Он знал, что Арцимович был Героем Социалистического Труда и председателем всяких советских комитетов по физике и науке, и решил, что ему нельзя доверять.
Мама стала Эрнста уговаривать: Арцимович когда-то прислал Хрущеву рукописное стихотворение Осипа Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны», как напоминание о том, что «папа сделал для страны, освободив ее от Сталина», он один из подписантов «Письма 25» против реабилитации Сталина в 1966 году. Когда Неизвестный наконец открыл дверь и снял простыню со скульптуры, Арцимович был потрясен. По его лицу медленно полились слезы, и он повторял: «Теперь я смогу спокойно умереть. Никита Сергеевич будет жить вечно». Лев Андреевич, которому тогда было всего 66 лет, умер через несколько месяцев после того визита.
В день прадедушкиной смерти офицеры КГБ пришли изымать его бумаги, опечатывать сейф и вообще следить за тем, чтобы никакие его записи не попали в самиздат. Магнитофонные пленки с мемуарами, которые прадедушка надиктовал, к тому времени забрали, но сейчас искали другие документы, которые могли, как они объяснили, «представлять историческую важность», — то есть хотели быть уверены, что никакие оценки руководства партии Хрущевым не останутся на свободе. Забрали даже пленки с прадедушкиной утренней зарядкой, что очень расстроило прабабушку. Они начинались с фразы инструктора: «Здравствуйте, Никита Сергеевич», — и тот потом должен был приседать и двигать руками под музыку. Потом их вернули, но не все.
Забрали и стихотворение Мандельштама, сказав, что письмо от важного физика, Героя Соцтруда, бывшему первому секретарю как раз такую «историческую важность» и представляет. Когда мама Арцимовичу это рассказала, он переживал: «Я им в КГБ никаких стихов не передавал». Потенциально это могло быть использовано против него, но Лев Андреевич не боялся. «Я уже старый, что они могут мне сделать?» — утешал он напуганную маму.
Ю. Н. Хрущева (Гонтарь), Е. А. Фурцева, Ф. Р. Козлов (во втором ряду), Н. С. Хрущев, Н. П. Кухарчук и другие (с подписью Н. П. Кухарчук)
Ялта, 7 августа 1960
[Семейный архив автора]
Тогда же мама решила пойти на прием к Екатерине Алексеевне Фурцевой, в то время министру культуры, с которой у нее были очень теплые отношения.
Мама тогда была, как и папа, журналистом в АПН, и после отставки прадедушки ее немедленно перестали печатать даже под фамилией мужа — Петрова. Она понимала, что может поставить Фурцеву в неудобное положение просьбами об опальном первом. У Екатерины Алексеевны, с тех пор как ее исключили из членов Президиума ЦК КПСС еще при Хрущеве, самой было не очень прочное положение наверху, но у мамы не было выхода.
Прабабушка очень горевала, что «не доживет до памятника», и жалела, что все-таки «связались с авангардистом». Маме Фурцева сказала: «Я бы рада помочь, но от меня мало что зависит. Пусть Нина Петровна позвонит Косыгину».
Прабабушка позвонила в приемную и представилась: «Товарищ Кухарчук». — «Здравствуйте, Нина Петровна, — любезно, ласково даже, ответил голос на другом конце, — соединяю». Косыгин спросил: «Как здоровье?» — «По паспорту», — ответила прабабушка, как она всегда отвечала на такой вопрос. «Да, не молодеем», — заметил предсовмина и действительно все устроил. Памятник установили к годовщине смерти прадедушки в 1975 году.
Опять шел дождь, и центром этого мероприятия стал Евтушенко. Он держал зонтик над прабабушкиной головой и говорил речи о «глотке свободы, данной великим Хрущевым». В этот раз нас на кладбище взяли, и я запомнила этот хмурый, холодный и грустный день именно выступлениями долговязого и позирующего поэта.
Мы были с ним соседями в Переделкино, поселке писателей, созданном в сталинские годы, чтобы во славу вождя и государства творили такие таланты, как Борис Пастернак, Корней Чуковский и Илья Эренбург. Позже к дачникам присоединились и другие знаменитости: Валентин Катаев, Константин Симонов, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский… Родители купили там дачу (не писательскую, такие тоже были) в середине 1960-х, после отставки прадедушки, и писатели, которые раньше хотели дружить с мамой из-за ее близости к Кремлю, теперь дружили из чувства диссидентства. В отличие от Брежнева, в Хрущеве они видели реформатора «оттепели» — его, любопытного, все интересовало, и когда он критиковал, то делал это лично, от своего лица, а не спускал решения вниз через чиновников. И Евтушенко, летом всегда в ярких шортах — розовых, голубых, иногда выходил из калитки своей дачи на улице Гоголя почитать маме новые стихи во время наших прогулок.
Но тут все неловко молчали, а он говорил, громко и много. Прабабушка, обычно вежливая, вышла из-под его зонтика и пошла к выходу. Все потянулись за ней.
Потом дома это обсуждали: «Женька всегда лезет в кадр. Может быть, в этот раз ему официально разрешили любить Хрущева? Иначе бы не говорил во всеуслышание о глотке свободы и памятнике как его артистическом
