Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

В удостоенной Государственной премии драме Бартоша «Бунт на сцене» (1925) инженер Гержман объявляет сон и даже саму смерть продолжением яви и жизни. То и другое для него всего лишь различные формы существования души, различные, но тесно связанные друг с другом ипостаси сознания, между которыми он ставит знак равенства. Поэтому сон полицейского комиссара оказывается «сном в руку» и как бы сбывается на глазах у зрителей.

Отсюда — своеобразное двоение, раздвоение, двойственность персонажей и предметов. Они одновременно и во «сне» и наяву, они вездесущи, ибо нет в мире границ — ни пространственных, ни временных. В своем сочувствии страждущим Гержман считает, что постичь причину человеческих страданий невозможно, опираясь лишь на собственный эмпирический опыт, что для этого нужно исходить «из вечной жизни души, которая не умирает, а бесконечно живет во все новых и новых формах». Драма Бартоша и есть попытка такого постижения.

«Зловещая птица» Незвала — одно из немногих произведений, где сюрреалистская поэтика помогает писателю сказать правду о бесчеловечном мире купли-продажи и насилия. Это портрет буржуазного общества, смонтированный из нескольких картин-эпизодов, связанных друг с другом единством некоторых действующих лиц, в том числе самой Зловещей птицы — воплощенного социального зла, Мефистофеля, Вельзевула.

Где бы Зловещая птица ни появлялась, всюду воцаряются ложь, смерть. Травится газом один из посетителей Клуба самоубийц, открытого предприимчивым дельцом с благословения и при негласном участии этой жестокой фантастической птицы. В ломбарде налетчица душит оценщика. Она же — обманутая любовница, убивающая «добропорядочного» буржуа. «Проклинаю мир, где любовь — зло!» — восклицает один из эпизодических персонажей. И ему вторит другой: «До чего паскудные времена!..» Жизнь в незваловской драме обозначена двумя атрибутами — топором и колыбелью. Колыбель — надежда на лучшее будущее. Под занавес Зловещую птицу убивает маленький мальчик, красноречиво облаченный в рыцарский костюм. В одной руке у мальчика — книга, в другой — шпага (синтез противоположностей, словно бы перекочевавших из ванчуровской «Больной девушки»). В условиях протектората драма Незвала обретала черты антифашистского гротеска; уже само название пьесы наводило на мысль о зловещей свастике.

Осенью 1941 года возникает Национальный комитет интеллигенции, чуть позже — Национально-революционный комитет писателей. Оба подпольных комитета возглавляет В. Ванчура. Перу этого выдающегося писателя, героя Сопротивления, принадлежит одна из лучших чешских пьес времен фашистской оккупации — комедия «Йозефина» (1941), где полемически перетолкован основной мотив «Пигмалиона» Б. Шоу: уличная певица Йозефина, попав случайно в консерваторию, в отличие от героини ирландского драматурга, отнюдь не чувствует себя чужачкой среди «образованных» — так материализовывалась основная идея пьесы — «единство творческой интеллигенции и народа»[44]. Ванчура подписал пьесу псевдонимом (к псевдонимам прибегал во время оккупации и Незвал: им обоим, как и некоторым другим литераторам, печататься было запрещено) и передал ее на хранение писателю Й. Томану, члену подпольного Комитета интеллигенции, прозаику, драматургу, поэту. «Йозефина» увидела свет лишь после второй мировой войны.

При «новом порядке» «Д-34» и «Театрик для 99» просуществовали недолго. И. Гонзла вынудили оставить сцену и перейти на положение мелкого служащего, живущего под надзором гестапо. Авангардистской поэтике отчасти наследовал театр малых форм «Вьетрник» («Флюгер»). Власта Буриан по-прежнему делал большие сборы, а Э.-Ф. Буриана оккупанты бросили в концлагерь; труппа «Д-34» распалась.

Разнузданный террор начался после покушения на гитлеровского гауляйтера Гейдриха. Стерты с лица земли чешские деревни Лидице, Лежаки. Казнены тысячи ни в чем не повинных людей. Расстрелян В. Ванчура, повешен Ю. Фучик. Погибнут за колючей проволокой К. Гашлер, Й. Чапек, актриса Национального театра А. Летенская, О. Стибор, видный режиссер из Оломоуца, театральный художник Ф. Зеленка, оформлявший спектакли Освобожденного театра, и многие другие деятели чешской культуры. Несколько недель проведет в заключении В. Незвал.

Но чешское искусство не сдавалось. Даже в концлагерях чехи искали утешения и опоры в импровизированных театральных представлениях, подбадривали себя песнями В+В. Театру посвящали свой короткий досуг любители и профессионалы, которые служили в чехословацких воинских частях, дислоцированных в СССР, Англии, на Ближнем Востоке.

Из-за океана радиоволны доносили знакомые, вселявшие надежду голоса Восковца и Вериха:

«Алло, алло! Вниманию всех фашистов!

А — значит Адольф.

Л — людоед.

Второе Л — людоед вдвойне.

О — отдуем!»

И затем — песня. Музыка Ежека, довоенная. Только слова другие — на злобу дня.

Еще не успел рассеяться националистический угар торжеств по случаю обретения Словакией государственной «самостоятельности», как братиславский Национальный, несмотря на недреманное око прикомандированного к театру интенданта, личного секретаря министра просвещения, преподнес новоиспеченным «мещанам во дворянстве» целую пригоршню горьких пилюль, вызвавших переполох «наверху» и цепную реакцию газетных разносов. Все лучшие пьесы той поры независимо от жанра, темы, стиля сопровождались скандалами. С рук сходила разве что национальная классика, да и то изрядно причесанная и «приспособленная» к новым условиям.

Политическую кустарщину, массовое оглупление, психоз карьеризма, искательства хлестко высмеял в сатирической комедии «Полная миска» (1940) Ю. Барч-Иван. Вакханалия подхалимажа, поднятая обывателями заштатного городка Тютетин вокруг местного учителя, якобы назначенного министром, оказывается беспочвенной: министром назначен живущий в другом городе брат незадачливого, но уже «входившего в роль» учителя-тютетинца, который стал жертвой ошибки и тщеславия — собственного и жениного. С ироничным, невозмутимым достоинством человека из народа взирает на эту чехарду прислуга в доме учителя, немногословно изъясняющаяся на колоритном диалекте. В «Неизвестном» (1944) Барч-Иван использовал мотив Великого Инквизитора, ставя проблему авторитарной, диктаторской власти, добра и зла в повседневной и общественной жизни.

Прохвосты и спекулянты от политики узнали себя в новых аллегорических комедиях И. Стодолы. Знахарство, противостоящее доктору Хомуту, герою трагикомедии «Когда юбиляр плачет» (1941), — это символ того политического, замешенного на поповстве и национализме шарлатанства, каковое пышным цветом цвело в годы клеро-фашистского режима. Хомут не слишком последователен в отстаивании своих взглядов.

Другой персонаж, непримиримый правдоискатель, отвергающий любые сделки с совестью, исповедующий высокие нравственные и гражданские идеалы, объявлен, как и незваловский дядюшка Сократ, безумцем. «Муравьи и сверчки» (1943) — словацкий вариант чапековской аллегории «Из жизни насекомых». Доносы, обман, физическая расправа — вот средства, с помощью которых «сверчки» в Словацком государстве преуспевали за счет разоряемых и предаваемых ими «муравьев».

Тихой демонстрацией против националистического сепаратизма словацкой правящей верхушки явился «Домовой» (1942) Ф. Урбанека, автора многочисленных, часто игравшихся в 20—40-е годы лубочно-идиллических пьес из мещанской и деревенской жизни. Разлад двух семейств в пьесе «Домовой» разрешается сносом изгороди, воздвигнутой по наущению соседки, — акт, воспринимавшийся зрителем как намек на грядущее воссоединение двух народов, разобщенных не по доброй воле.

Писанные маслом вельможи в гротескной комедии П. Звона (1913—1942) «Танец над плачем» (посмертно поставлена в 1943 году) покидают свои рамы не только для того, чтобы посмешить зрителей комичным несоответствием старомодных представлений, манер, нарядов новым временам, но — и это главное — для того, чтобы вместе с публикой грустно подивиться живучести социальных пороков и степени падения словацких правителей.