Лицей 2023. Седьмой выпуск - Владимир Евгеньевич Хохлов
Они встретились у катка – так было заранее решено. Идея для первой встречи была не самая разумная, но и сдавать назад уже было неловко.
Девятого декабря, между двумя и тремя часами дня, при высоком атмосферном и общественном давлении, испытывая трагическое несовершенство бытия в попытке вспомнить парадигму спряжения глагола interrompre, Катя стояла у бортика катка и намазывала губы гигиенической помадой. Она была в плотных зимних штанах и в желтой горнолыжной куртке. Мороз и в самом деле по современным городским меркам был немного кусачим: градусов пятнадцать.
При виде Кати Вадим испытал то подзабытое чувство беспомощности, которое накатывает на тебя с головой при виде девушки, которая тебе нравится.
Катя была красива. Все черты ее лица были правильными, можно сказать – благородными. Но самыми выразительными были глаза. Они были одновременно серьезными и несерьезными. Как в модернистской музыке ХХ века, нельзя было заранее угадать, чем разрешится та или иная ступень.
– Привет, – сказал Вадим.
– Привет, – ответила Катя.
– Час – двести рублей, ячейка – сто, и за утерю ключа – пятьсот, – сказали на выдаче коньков.
Воздух щекотал ноздри, мгновенно покрывавшиеся изнутри ледяным хворостом. Солнце светило энергосберегающей лампочкой, белой и холодной. Но лед под ногами приятно хрустел, прореза́лся коньками, линии накладывались одна на другую, скрещивались, разбегались, и иногда на этих пересечениях коньки спотыкались, как колесные пары на железнодорожных стрелках; и мороз с каждой минутой все слабел, и одежда грела что твоя буржуйка, и в конце концов конькобежцы устали.
Катя подкатила – Вадим усмехнулся, подумав про этот каламбур, – к скамейке у края катка и плюхнулась на нее.
– Мои ноги гудят, – сообщила она.
– Как электростанция? – спросил Вадим.
Она задумалась, почесала бровь, и ответила:
– Пока как пчелы.
– Значит, переодеваемся?
– Пожалуй. Давненько я не каталась…
Они сдали коньки, переоделись и вышли через двор к набережной Оккервиля. Земля после коньков, даже покрытая снегом, приятно твердела под подошвой, словно обещая какое-то будущее.
– Если честно, я тебя поначалу вообще не помнила. Потом только сообразила: нас же сестра твоя друг другу представила.
– Да-да, я тоже только потом про это вспомнил. Почему-то это тогда в памяти не отложилось.
– Мы, вероятно, бо́льшую часть вечера в разных комнатах были.
– А откуда ты Олю знаешь? Это она тебя пригласила?
Катя замялась и будто бы даже споткнулась о какую-то корягу, скрытую снегом.
– Да так… Мы не то чтобы хорошо знакомы. У нас общая подруга есть.
Разговор тек, постепенно нащупывая общие темы: прав ли Вебер (нет, говорил Вадим, не прав; вульгарная подгонка фактов под красивую идею); допустимо ли цивилизаторство (вот из-за того, что Ближний Восток цивилизовывали неправильно, архаика и победила, настаивала Катя), является ли скобочка в предложении завершающим знаком (да).
– Кать, надень шапку, а?
– Ты мне не бабушка.
– Ну холодно же. Правда, холодно.
– Я же в капюшоне, он с мехом.
Они прошли короткую оккервильскую набережную, мимо одиноких гаражей и вышли к охранной зоне Гранитной улицы, где протянулись подъездные пути Ладожского вокзала. Дальше идти было нельзя.
– Пошли обратно, – предложил Вадим.
Они снова прошли набережную до самого проспекта, где через Оккервиль был теперь переброшен вместо старого деревянного восьмиполосный железобетонный мост, и снова пошли обратно. Так они гуляли туда-сюда, и нисколько их не смущали ни индустриальный пейзаж, ни шум поездов, ни гаражи.
В какой-то момент Катя заявила, что не только устала, но и замерзла. Это было в десяти минутах ходьбы от дома Вадима, который только-только обрел в себе уверенность.
– Зайдем ко мне? – предложил он, изо всех стараясь, чтобы эта фраза не прозвучала вульгарно. – У меня есть борщ собственного приготовления.
– Интересно, – ответила Катя максимально серьезно. – Это веяния феминизма?
– Какой может быть феминизм в доме, где нет ни одной женщины? Жизненная необходимость…
– Ты живешь один?
– Нет, с отцом и дедом. Мама с папой развелись, когда я был совсем маленький, я их вместе-то и не помню. Я даже фамилию мамину ношу. Общение я поддерживал с обоими, но жил какое-то время с ней… потом перебрался сюда.
Все это он объяснял, пока они взбирались по лестнице на последний этаж. Уже у самой двери Вадим в очередной раз за день пожалел о принятом на ходу решении: зачем он потащил ее к себе? Генеральная уборка комнате точно бы не повредила.
Хуже того: зачем она согласилась? А вдруг… хотя нет, нет.
– А Оля не с вами живет?
– У нас двушка – тесновато. Оля договорилась с кем-то в профкоме, и на третьем курсе ей дали общагу. Дед вроде поворчал – мол, какая разница, здесь тесно, тут тесно, но и он все понимает, конечно. Что взрослому брату с сестрой, что мне с отцом и дедом – все равно неудобно.
– Но она же уже выпустилась?
– С чего ты взяла? Нет, в магистратуре.
Катя прикусила язык и поняла, что едва не сболтнула лишнего. Ясно, подумала она. Оля снимает, а родным придумала байку про общагу для отвода глаз.
Квартира Вадима чем-то напоминала ситуацию в тетрисе, когда блоки неудачно нападали в стакан, и между ними образовалась нелепая пустота, которую ни так ни сяк не заполнить. В этой пустоте и жили три поколения семьи.
Раздевшись, Вадим как можно скорее – чтобы избежать обязательной экскурсии – повел Катю на кухню. Он распахнул холодильник и извлек кастрюлю. Под крышкой приятно бултыхалось красное, и, глядя, как Вадим разливает густой суп по тарелкам, Катя поняла, что жутко голодна.
На столе появилась сметана, нашинкованный зеленый лук, черный перец. Микроволновка приятно урчала, обещая скорое тепло, и Вадим все подкручивал и подкручивал ей еще секунд по тридцать.
– Варежки можешь на батарею положить.
Сели обедать.
– Да… – сказала Катя, дуя на первую ложку супа, но что должно было последовать за этим «да», Вадим не узнал.
Со стороны входной двери послышались звуки.
Они оба замерли и посмотрели в коридор. Коридор поворачивал под девяносто градусов и вел в прихожую, и там, в прихожей, что-то происходило. Сначала раздался одинокий шкряб, потом уверенный лязг поворачивающегося замка, затем дверь открылась и раздались усталые мужские голоса. Они препирались друг с другом, но явно по инерции, никакого запала в этих спорщиках уже не было.
– …а я тебе говорю, что это не будет работать. Тут даже инженером быть не нужно, это работать не будет.
(шорох полиэтиленовых пакетов, поставленных на пол)
