Лицей 2024. Восьмой выпуск - Анна Маркина

слабости.

Кучевые похожи на страхи:

небо закрыто второй год, и всё можно:

облако тянется вниз, как скатерть.

эклога четвертая

сидя на ветке старой груши,

посаженной Конрадом Эдуардовичем Собеневским

Голос горлинки. Взгляд Франчески.

Дыбки степной моторчик. Грохот товарняка.

Арборетум Конрадович Собеневский.

Кучевые, ночью редкие облака.

Импрессионизм акациевой аллеи.

В центре, на Лунной Поляне, бой стрекоз.

Хитин всё жестче, столкновенья смелее.

Целовальня белого. Аэродром. Хао́с.

Запах спеющих слив, холодный ещё,

и груш гниющих оскомистый:

порука крепкая, круговая.

Сквозь пальцы тропинок рассыпающиеся дрозды.

Гроза на западе. Жизнь другая.

эклога пятая

балка Садовая. Грибной дождь

Волны ветра. Световые ладьи.

Толстый вяхирь на качелях сухого вяза.

И листья не осенние – лучистые, наливные,

тяжёлые разве.

Темно, как в лесу.

Пережидаю дождь под кустом боярышника

со знаменем отцветающего девясила,

со знанием ветра,

переходящего здесь, в облесённой балке,

в знание ветерка.

Чертополох и после дождя пушит –

на сквозняке дороги плывут семянки

вверх, к пруду, на косимый кусок степи,

невечерний, паркий.

эклога шестая

ещё раз Ближняя Дача

Два весёлых щегла на фоне тёмных туч,

яркие, лоскутные: одуванчики Романо́вича.

Перещёлкивающиеся малиновки.

На терносливе, за домиком, ястребиная славка – мне:

чи-ри-ри.

Дождь рассыпается в солнечном свете.

Сидим с отцом, не прячась, на старых дубовых пнях,

говорим про изумрудную златку и пенсильванский ясень.

эклога седьмая

на поле юго-западнее Чёрного пруда

Август ставит восклицательные знаки:

сверкает чистейший рубин, как сказал бы Данте.

Жара спадает, и порыв ветра скидывает в чёрную воду пару

червивых груш.

Лисица перепрыгивает через упавшие дубы старательно,

как шпион в тылу.

Только по мостику гулко так, виновато, как в туфельках

на балу.

эклога восьмая

Дальняя Дача

Одинокая стрекоза

и красная смородина, которая будет висеть до мороза.

Метафоры скумпии

заглядывают, как сосед-двоечник в тетрадь,

на пространство пара.

В синеголовнике плосколистном спит оса.

эклога девятая

Стрекозы глаза –

множество омматидий

с сенсорной клеткой в каждой,

с памятью археомм,

с фасеточной, пирамидальной жаждой

знания о другом.

эклога десятая

проснувшись ночью. На даче

И я услышал: это жизнь моя меня звала, пока я спал, как мёртвый.

Олег Чухонцев

Гремел на тупиковой ветке товарный в Павловск,

тлел звук сверчка,

и ярмарка дроздов затихшая напомнила кострище.

На предрассветный, на щенячий сумрак

наваливался толстый самолёт

насильником, Тереем.

Земля моя родная, Филомела,

всё впереди! Грядущего приметы:

как на кроссовках вечерняя роса,

и комариный звон хрустальный,

как значенье тайное,

отделавшись от темноты, как слово,

от смысла отделившись,

как бог языческий дрожит,

как искушенье.

эклога одиннадцатая

верховье Хорольской балки. Молодые липы

Дождь заканчивается, как будто Смуглая Дама снимает через

голову платье.

После перевала липы только и думают что о пчёлах.

А сколько здесь всего, в плодородных травах!

К роднику руку – как к зайчонку-листопаднику.

Ву-ух! ву-ух! –

спелые жёлуди падают, как задувают свечи.

искушение святого антония

И жизнь неуловима, как сон Иеронима.

Сколько возможно причин и как к тебе подступиться,

тяга локомотива, толпа провожающих; с первой грозой и клубникой

поздравляю и поздним тюльпаном кланяюсь в ноги, как будто ищу адресата;

многоэтажная, прикрывшись ладонью, едва уловима, блудница,

плыть и плыть по бескрайнему морю согласна

финикийской строкой, память, справа налево, мне ли тебя предавать:

мы давно как пророки в аду. Сколько нужно ещё

бега поезда, южного города, пьяных военных и баб, глаз растерянных,

сад земных наслаждений, давно ли я бредил тобой?

Бери меня. Можешь? Город южный, прифронтовой.

Здесь ли свиньи в костюмах и лысые совы, мышеловки гигантские,

зёрна спасения мира? Бабьеподобного негра на блюдце детёныш

держит яйцо ожиданья; уходящий состав, винограда волшебная ветка

поющая, руки, как клавиши, трубадуры, щеглы, козлоногие рыбы и мыши,

череп лающий и длинная-длинная лодка – всё это ещё впереди.

Уезжаю не я, уезжаю ли я, уезжаю – дальше? – только оркестра страданье

и одновременность – в платье розовом, в белой косынке,

на летящем сазане назад, в разрушенье, но по́ небу, издали.

Легче? Немного.

Всё тот же молитвенно-белый испуг: князь господствует в воздухе,

в сынах противления, плоти и помысла – чадами гнева все эти толпы в фуфайках;

тяжёлых тюльпанов, заборов, росгвардии, мая, грозы, уходящего поезда,

я хотел сказать, ожидания, лета, мазута, скопления пыли, асфальта,

крупных капель в ладони, на староголландском ощущение соловья.

То ли дело Сезанн – только формы – яблок, грудей, ягодиц,

животов переспелые дыни; или в раздумьях, на фоне другого пейзажа –

нежность? – если последняя; стакан, как хрустальная люстра,

руки робки, всё к небу и сердцу, слабость и слава твоя.

«Прифронтовое – слово-то слышишь?..»

Прифронтовое – слово-то слышишь? –

так среди ночи, так в средневековье, во мраке

запах весны, разложения плоти, геометрии мягкой

при переходе из одного состоянья в другое

красуешься тайно, признание, площадь

Советская, пчёлка, невидимая, как привычка.

На Комиссаржевской каштаны горят, как глаголы,

и окон не спят кинескопы, как будто в театре приморском,

родном, уссурийском, где тоже, ты помнишь,

твоя одинокая юбка, и ночь воробьиная шёлка, буфета.

О первое послевоенное лето уже проступает,

ещё безнадежней, чем прежде.

Цветущая яблоня, слива

и что-то ещё вроде первой любви и попытки и зарослей

тёрна –

встаёт на пути так же просто и непоправимо,

как болезнь, разлучая, стуча каблуками, как в школе

записку передавая под партой.

«…день два три или целое лето…»

…день два три или целое лето –

голову не повернёшь не ввернёшь цоколь света

тополиного пуха противотанковый ёж

город летней ночью непоправим –

самовар на дровах с клеймом шемариных:

кажется там павлин и один из братьев вполоборота

девочки в майках на голое тело уязвимые как пехота

сладкий словарь катастрофный утешенье трудом

а потом распахиваешь глаза как шторы утром

как набоков на лекции говоря о толстом

«Ведь всё уже произошло и ничего не повторится…»

Ведь всё уже произошло и ничего не повторится

на листьях августовский дождь в велосипедных солнце спицах

но столько воли столько света большого ветра временно́го –

крошиться бы в ладонях века и множиться и длиться снова

и свет дрожит