Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Где-то далеко на горизонте Фредерика увидела кольцо заснеженных гор, хотя их там не было. Она читала Лео вслух «Властелина колец» и вот осознала, что полностью захвачена безраздельностью толкиновских пейзажей и батальных сцен. «Совет там состоится в срок, – невпопад вспоминалось все утро, – и Моргул будет бит». Какой же судорожный раздрай и сумбур сейчас у нее в голове. А ведь Фредерика, куда более юная, знала, что метафора – это мерцание вымысла и связности в мире религиозной веры в эпоху, когда, как она считала, могущество и непререкаемость этой самой религиозной веры были на излете, во времена «Потерянного рая». Она помнила, что буквально требовала – или униженно умоляла? – чтобы ей дали написать диссертацию у Рафаэля Фабера о религиозной метафоре, но он отверг ее, отгородился стеклянным экраном, дескать, он работает с французским и вообще занимается современностью. Но почему специалист по Малларме не должен понимать «Потерянный рай»? – сердито подумала Фредерика, блуждая в тумане собственного прошлого, а затем усмехнулась своим мыслям. (Ухмылка эта была замечена и неверно истолкована Ходжкиссом, который, тоже ухмыляясь, воображал Рафаэля голым.)
Фредерика оглядывала почтенное собрание и дивилась, почему ее ум начинает работать так быстро, так уверенно именно там, где люди обсуждают идеи, не имеющие ничего (или почти ничего) общего с тем, о чем думает она. Мысль о том, что она может сидеть в библиотеке, что у нее есть возможность изучать природу метафоры до тех пор, пока она ее не постигнет – ну или пока ее понимание не изменится качественно, – переполняла ее грустью. Она сделала неправильный выбор. Сидеть, самой одетой как хитроумная метафора, в легкой для восприятия метафорической стеклянной коробке – русалка из паноптикума! – и задавать тривиальные поверхностные вопросы с тривиальной поверхностной искоркой. Муха-однодневка, подумала она, а потом заменила метафору, вообразив стрекозу медного цвета – из тех, что порхают и сверкают. Она оглядывала почтенное собрание и видела не как Ходжкисс – виражи и маневры узкопрофессиональной зависти и больших амбиций, а полулюдей-полуангелов, посвятивших себя мысли, додумыванию до конца. Туманным взглядом она все еще смотрела на каменный туннель Хепуорт.
Герард Вейннобел как раз говорил об искусственных незримых барьерах между науками. Разуму естественно возводить их и работать в их пределах: и именно этим формам, философии, биохимии, грамматике, башни университета придали метафорическую плотность. Но эти формы суть подпорки, продолжил он, а башни – смотровые площадки, с которых можно видеть другие формы и установить с ними связь. Мир бесконечно многообразен, а его элементы просты и могут рассматриваться с бесчисленных точек зрения, в бесчисленных сочетаниях.
Фредерика слушала не очень внимательно, но потом вспомнила каждое слово: чтобы запомнить, половины внимания было достаточно. Она была поглощена мыслями о Джоне Оттокаре и его идее о том, что она должна работать здесь, с этими людьми, размышлять над этими вопросами…
Винсент Ходжкисс с умилением смотрел на Герарда Вейннобела и видел в нем Зодчего Вавилонской башни. Но не к всечеловеческому столпотворению и смешению языков стремился этот архитектор, а к открытию необыкновенного порядка и раскрытию его пред людьми.
Его любовь к вице-канцлеру всегда приводила на память строку из стихотворения Браунинга «Похороны грамматика» – о том, как в пору Средневековья ученики несут гроб помешанного на мелочах, поверженного временем ученого сухаря, своего наставника, к месту его последнего упокоения на вершине высокой горы. «Безвестный миру, старец был велик / В жизни и смерти!»[83] Большинство видит в этом стихотворении комическое осуждение жизни, растраченной на одержимость мелочами. Так оно и было, и все же нет, ибо прекрасно быть прекрасным человеком, а грамматика плоть от плоти человека, думал Ходжкисс. Герард Вейннобел едва ли был бы польщен, узнай он, что кто-то в момент его сосредоточенности на работе рисует его героем надгробной элегии.
Вдруг все замолкли: за окном шла леди Вейннобел в сопровождении Одина и Фригги, решительная и грозная. На мгновение она замерла, ее крупное лицо под треуголкой было обращено к ним. Затем она махнула рукой и пошла через лужайку, оставляя следы во влажной траве.
Когда она скрылась за живой изгородью, Элвет Гусакс сказал:
– Она старается изо всех сил, в вашем, так сказать, теневом учреждении ее очень ценят.
Вейннобел ничего не ответил. Уилки спросил Гусакса, чему она учит. Астрологии, ответил Гусакс и добавил, что и сам недавно очень увлекся этой наукой. По сути, это древняя форма мысли, переживания, в которой, так сказать, жили целые поколения.
Ходжкисс поймал момент и как бы между прочим спросил, есть ли у Гусакса предположения о том, как Антиуниверситет может отреагировать на конференцию. Гусакс ответил, что, по его разумению, многие из его участников с удовольствием поприсутствовали бы, если им позволят. И, ни к кому не обращаясь, добавил, что неприятностей они не устроят, если намек на это. Они заняты своими делами. Потихоньку занимаются. Ходжкиссу не нравилось, как Гусакс выглядит: похудел, постарел. И еще казался каким-то вечно рассеянным.
За чашечкой кофе поболтали. Уилки и Гусакс обсуждали загадку доведенной до крайности простоты Мондриана. Уилки недоумевал, почему это люди стремятся свести свой мир к элементарным формам. Горизонтали и вертикали, частицы и точки, – возможно, это заложено в мозге. Возможно, работы Мондриана – это карта его мозга или всякого другого человека. Гусакс беспокойно огляделся по сторонам и устремил свой взгляд на рембрандтовского астролога. Он заметил, что сам все больше и больше увлекается более элементарными, то есть более стихийными, формами опыта. Определение «примитивные» в данном случае нонсенс.
Фрейд начинал как невролог, напомнил Гусакс. Он создал свою карту психики, трехэтажный дом, в подвале которого буйствует Ид, а под карнизом хмурится Суперэго. Но в конечном итоге все это было его личным опытом. Карл Густав же был шарлатаном старой школы, а старые шарлатаны в таких вещах, как всеобщее сознание, толк знают, не то что узколобые циники вроде в высшей степени рационального Зигмунда. Каких вещах? – спросил Уилки. Полуприкрытые глаза Гусакса смотрели поверх его головы. О богах и демонах, ответил он. Силах природы. То, с чем встречаешься в больших снах, а не в мелких и надоедливых о своем житье-бытье. То, что скрывается за формами, которые придумали для сохранения тайны, вроде алхимии и астрологии.
– Эти
