Дневник Блокады - Алёна Владимировна Годунова

Больше всего на свете меня мучило, когда Ритуська просила «хеба», маленький кусочек «хеба» или каши. Душа у меня в те минуты выворачивалась наизнанку. Я плакала, страдала, а иногда… била её за то, что она просила есть, так как у меня нечего было ей дать.

Когда я приходила с работы, мама жаловалась, что она всё просить есть, что её не накормить и т. д. и т. п. Это меня бесило и мучило ещё больше. Сестра упрекала, что на её крупы (она имела I кат.) моя дочь ест кашу, что мы её объедаем. И всевозможные упрёки и оскорбления мне приходилось выслушивать.

С 19 марта меня поместили в стационар при конторе, где я пробыла до 31 марта. За это время я устроила дочку в ясли. И с 28 марта по 12 июля она была в яслях на ул. Герцена, 29.

Да, много она слёз пролила за это время, да и я тоже. Каждое утро она страшно плакала и просилась с мамой домой. И её насильно оттаскивали от меня и уносили. Я шла по улице и слышала её голос. О! Лучше не вспоминать эти страшные минуты.

Приходилось её будить очень рано, в 6 часов утра. Она не вставала, кричала «Я хосю спать!». Я же вынуждена была насильно её поднимать, одевать её сонную, и бедной моей крошке часто приходилось переносить от меня шлепки. Меня считали очень злой, бесчувственной матерью. Да разве я в этом виновата?!?!!

Но скоро Риточка стала вставать без слёз. Я оставляла ей маленький кусочек хлеба с вечера, грамм 10—15. Этот кусочек делила ещё на ряд кусочков, и когда её будила, то говорила: я тебе дам кусочек хлеба. Она вскакивала сразу, как будто и не спала. И отвечала: «Да». И при этом улыбалась. Я пока её одевала и прикармливала. Полюбила она свою куклу и всё время ходила с ней в ясли. В бибику не играла (я ей купила на рынке за 80 рублей) и вообще на игрушки не обращала никакого внимания. Когда я несла её в ясли, она, увидев деревья на Мойке с распустившимися листочками, говорила: «Мамотька, смотри, вон светочки и касяются». Крошка моя дорогая, она думала о «светочках», а ей, бедной, приходилось сидёть по 12—13 часов в душном каменном помещёнии. Няни и воспитательницы говорили, что она днём не плачет и кушает хорошо. А я её и отдала в ясли только потому, что дома кормить было нечем. Но давали в яслях мизерные порции. Она приходила домой и просила есть. И причём она нам не давала покушать, вернее немножко заткнуть голодную кишку. И мы нашли «выход»… ходить за ней в ясли после того, как поедим. Какой это ужас, кошмар!

Первое время она всё плакала. Не только в яслях, но и дома. Причем ночью она нам не давала спать, и сама не спала. Всё плакала и плакала без конца. Я очень за неё боялась и даже хотела её обратно взять, так как меня испугала воспитательница, что она может стать нервнобольной. Но она стала привыкать и понемножку поправляться (она очень похудела от сильного плача).

Но вот, она заболела краснухой. Я очень перепугалась. Думала, что-нибудь опасное. Всё плакала. Во время болезни она ничего не кушала. И поэтому опять похудела. Врач из консультации назначила ей дополнительное питание. Мама каждый день ездила на улицу Глинки. Простаивала там в очереди по 2—3 часа и привозила 200 г каши, 300 г молока или соевого кефира. Риточке было достаточно этого. И даже маме кое-что перепадало. Например, она с кашкой иногда пила чай или пила кефир. Дочка заметно поправилась. В дополнительном питании потом отказали, так как ясельным детям вообще не полагалось (нам дали карточку и продлили просто по милости врача, очень я ей признательна за это).

Мама чувствовала себя очень плохо. Еле таскала ноги. Я была чуть жива. Правда, отправили меня на усиленное питание в столовую на 3 недели. Но я не только не поправилась, а даже похудела, побледнела и вообще потеряла последние силы. Так как до столовой ходить было очень далеко, на улицу Достоевского. И тогда я поняла, что никакие стационары, ни усиленное питание не воскресят, не восстановят моего здоровья. И я решила твёрдо, что надо немедленно уезжать из Ленинграда. Спасать себя, дочку и мать.

Я забыла сказать, что в феврале месяце умерла сестра мамы, тётя Соня. От голода, при эвакуации. Причём доехала до станции назначения и здесь скончалась. Умерла также маленькая двоюродная сестрёнка Наташа.

Тётушки, которые эвакуировались из Ленинграда в Ярославскую область, писали нам о том, что они сыты, и звали нас к себе. На сегодня хватит писать. Времени 22 часа 50 минут. Надо скоро передавать в Трест сводку о выполнении плана.

До скорой встречи, мой единственный бледный друг, дневник.

Зоя Георгиевна

Летом нас отправили на прополку капусты. Мы брали с собой спичечный коробок соли, находили лебеду, такую, чтоб почище была, отрывали корень, стряхивали пыль, скатывали из лебеды катыш. Посолим – и в рот.

В другой раз послали – и дождь. Промокли, высохли и снова промокли.

В мою квартиру сразу после отъезда попал снаряд. Меня переселили в дом с комнатной системой: длинный коридор и маленькие комнатки.

После дождя у меня поднялась температура. Я пожаловалась соседу, что плохо себя чувствую. Он говорит: «Давай смеряем температуру».

Смерили. 38,60.

Он пошёл, куда-то позвонил, вызвал врача. Приехала женщина, посмотрела и говорит, что у меня тиф. Сосед возмутился: «Какой тиф!? Девчонка промокла на прополке, простыла. Нет у неё тифа!»

Тиф – и всё. Везут меня в тифозное отделение. Обстригают наголо. Помещают в палату. А это бывшее здание школы. Классы большие, коек, наверно, 15 помещалось. И все заняты. И везде люди умирают.

На следующий день врач приходит и говорит: «Нет у тебя тифа. И температура уже 37 с чем-то. Поменьше будь в палате. Ходи по коридору».

И я ходила. Что поделаешь, карантин. Карточки я сдала. На завтрак съела свою порцию каши, а мне ставят ещё одну. Я говорю: «Это не моё!» – «Это уже всё равно. Кашу надо съесть кому-то».

Так иной раз и две, и три тарелки мне доставалось.

Как-то хожу я по коридору, а мне навстречу идёт молодая женщина лет 20—22. Тоже в платке и без волос. Мы остановились у окна. Это был второй этаж. Она спрашивает: «А что ты такая худая?»

Я отвечаю: «Как и все».

А сама смотрю на неё – она нормальная, не худая.

«Ты что, голодала?»

«Так все ж голодают».

«Вот если прыгнуть со второго этажа, – спрашивает меня. – Как ты думаешь, ногу можно сломать?»

«Не знаю. Я прыгала со второго этажа только в песок».

У нас в доме ремонт был у кого-то, привезли песок – вот мы и прыгали. Дети.

Позже ко мне подошла нянька и говорит: «Ты поменьше с ней разговаривай. Она с охраной».

Я не поняла. Тогда она объяснила, что это арестантка. Они отнимали у людей карточки.

У меня был карантин 16 дней. 16 дней я была с тифозниками, и мой организм выдержал. Я не заболела. Мне всё время как-то везло. Господь меня сохранял.

Эдуард Николаевич

Среди киевских блокадников был очень интересный человек. Во время войны он работал на Балтийском заводе. Однажды один из сотрудников не пришёл на работу. Пришлось идти к нему домой, выяснять, в чём дело. А тот далеко жил, на Новоизмайловском проспекте, в доме барачного типа. Заходят. Длинный коридор – и по обе стороны комнаты.

Смотрят: одна пустая, вторая пустая, третья… А дальше видят картину: из комнаты через коридор – в комнату напротив – лежит длинная ковровая дорожка. И на ней – женщина. Она эту дорожку из комнаты соседа напротив решила перетащить к себе. Представляете, у неё ещё были мысли о том, чтобы заполучить эту дорожку!

И такие ситуации были.

Зоя Георгиевна

Со мной работала одна