На заре земли Русской - Татьяна Андреевна Кононова

А на реке было и вправду шумно и весело. Те, в ком остались осколки православия, по-прежнему соблюдали обычай: на последнее святочное утро ныряли в прорубь. Полночь проспали, умаявшись за день, и решили вспомнить обряд с рассветом. Красиво было морозным зимним утром в лесу: ни ветерка, ни скрипа, ни шелеста, в серебре замерли тяжёлые ветви деревьев, низко опущенные к самым сугробам, тусклое серое солнце искрилось на чистом, подсыпанном за ночь снегу. Один из шайки, черниговец Велег, раскромсал лёд на середине реки топором, окунулся первым. С криком и руганью сквозь дикий хохот выскочил, ошпаренный будто, не надевая кафтана, промчался по сугробам — греться. Под свист и улюлюканье остальных нырнули ещё трое.

Стёмка услышал, как сзади захрустел снег и затрещали мёрзлые ветки. На поляну выбрался Лёвка Косой: раскрасневшийся, с мокрой гривой русых волос, завернувшийся сразу в два кафтана.

— Что, Стемир Афанасьич, пойдёшь в проруби купаться-то?

Стёмка молча покачал головой, продолжая чиркать камнями друг о дружку. Искра появлялась, но почти сразу же гасла, он начинал злиться.

— Да брось ты нас чураться! Что ты как неродной?

— Я вам и есть не родной, — отозвался Сокол. Говорить не хотелось. Огонь наконец послушался человека, он осторожно перенёс искру на хворост, раздул пламя посильнее и с наслаждением протянул к теплу озябшие ладони.

— А может, струсил? — Лёвка плюхнулся прямо в сугроб напротив и тоже придвинулся греться. — А может, что прячешь? Чародейские знаки, они, старики бают, на груди у волхвов…

Атаман молчал, привычно хмурясь и разглядывая пламя. Рыжие лепестки распустившегося огненного цвета лизали поленья и ветки, отскакивали на снег и гасли на влажном холоде.

— Пошли вместе, — продолжал настаивать Лёвка. — Тебя ж так, Стёмка Сокол, и не признают никогда. Ты всегда особняком, нельзя так. А тут — не то, чтобы с нами… Ты же православный? Так очистись перед Богом хоть с таким обрядом. Говорят, верная примета.

Парень хотел ругнуться в ответ и отправить его к лешему, да не стал. Задумался над сказанным. Что бы ни думали про него теперь в Киеве, туда ему дороги нет. А вечно в стороне ото всех жить нельзя: не выживешь в одиночку, не справишься. Прав был драчун-Лёвка: никогда ему не стать таким же, как Иван Игнатьевич, если не будет со всеми заодно. И начинается это не с боя и не с похода, а с мелочей. Ведь если человеку не доверяют в самых простых делах, если не знают его, каков он, разве станут слушаться в бою и уважать?

Молодой атаман поднялся, забросал снегом гаснущий костёр и направился к реке. Уже на берегу услышал одобрительные выкрики и хохот: его заметили. Лёвка трусил позади, они остановились в нескольких шагах от проруби. Побродив недолго по острой кромке льда, Стёмка решительно сбросил свитку, сдёрнул шерстяной худ и принялся стягивать рубаху. Народ неожиданно примолк. Кто-то перешёптывался, но слов нельзя было разобрать. На миг обернувшись, парень понял, что все смотрят на него, а Лёвка — тот и вовсе рот приоткрыл и забыл захлопнуть.

— Муха залетит, — мрачно пошутил Сокол.

— Это у тебя что со спиной? — тихо спросил Лёвка, опомнившись. Сам Стёмка этого не видел, но длинные светлые шрамы от кнута, расчертившие всю спину вдоль и поперёк и зажившие с грехом пополам, являли собой зрелище не из лучших.

— Киев подарил. Ну, отходи!

Лёвка молча отступил. Столпившиеся вокруг мужики и парни подбадривали своего атамана:

— Давай!

— Да помолиться не забудь!

— Водичка, ух, тёплая!

Но ему и без того хватало храбрости. Ледяная вода стиснула сердце стальным обручем, он на миг задохнулся, а потом вдруг всё отпустило, и стало легко-легко, как будто он не в реку вошёл, а ступил на невесомую дорогу, ведущую к небесам. Зажмурившись, Стёмка нырнул с головой, бесстрашно выпустил кромку льда и, когда всё дыхание выбило из груди, он вынырнул, встряхнулся, откидывая назад мокрые волосы, несколько раз судорожно вдохнул, хватая свежий морозный воздух. Быстро перекрестился, затем нырнул ещё раз, и ещё — третий, последний по обычаю. Выскочил из проруби, смеясь и отфыркиваясь, завернулся в жаркую свитку и бросился нарезать круги на берегу.

— Хорош, — с улыбкой заметил черниговец Велег, поглаживая короткую русую бородку.

Долго не стихали смех, крики и плеск воды на реке. Крещенское утро переливалось алмазно-белым лесным снегом на солнце. Стёмка и Лёвка грелись у заново разведённого костра после купания в проруби. Не желая в который раз напоминать о своей молодости и неопытности, атаман повторил за всеми, лихо окунулся трижды, хотя раньше никогда этого не делал, а теперь, завернувшись в свою и чужую меховые свитки и обмотав шерстяные онучи поверх холщовых, старался не стучать зубами от холода.

Несмотря на это, он был по-своему благодарен Лёвке за то, что у того хватило терпения вытащить его ко всем на реку. Если бы не этот поступок, он бы так и оставался по-прежнему в стороне, а так — хоть на маленький шаг, почти незаметный, но стал ближе к своей ватаге. И странное дело: спустя почти полсолнцеворота он уже не видел в разбойниках бесчестных и бессовестных головорезов и отступников. За плечами у каждого оставалась своя история, свои горе и беда, ведь просто так сюда никто не пришёл. Ни один из тех, с кем Сокол хоть раз поговорил, не решился бы бросить дом, семью и хозяйство и уйти в лес — убивать и грабить. У всех были свои распри, нарушившие привычный уклад жизни: не с одними, так с другими.

Старик Лют не раз рассказывал, почему пришёл к ним Ванюха Красный и почему остался. Сожгли половцы все дома в Любече, где он родился и жил, погибли его товарищи, жестоко убит был старший сын Кудияр, который не побоялся взять в руки меч, хотя и знал, что не сможет противостоять степнякам в одиночку — тот самый мальчишка, которого когда-то напомнил ему Стёмка, — над младшей дочерью, пятнадцатилетней Полей, враги надругались, а жену вместе с другими бабами города увели в плен, да так она и не вернулась. Озлобленный и разбитый горем, кузнец Иван поднял народ, повёл вдогонку большому степному отряду, да только простые люди против степняков — что мухи: те прихлопнут и не заметят. На пожаре Иван сильно обгорел, с тех пор и носил, будто в насмешку, прозванье «Красный». Отпор дать не сумели: половцы загнали их