Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Муравьев решительно сел к столу и принялся писать. Скоро несколько его людей уже скакали в разные деревни с записками, приглашавшими помещиков (знакомых и даже незнакомых Михайле) явиться в Рославль для обсуждения сложившегося положения и получения помощи. Левашевы с Тютчевым в это время обсуждали шепотом, как лучше употребить московские деньги. Закончив, Михайло оставил Якушкина с Фонвизиным сочинять бумагу к графу Кочубею, а сам поехал к уездному предводителю дворянства Бородавицыну. От него он вернулся довольно быстро, меча громы и молнии: «Трус! Фетюк! Размазня!» Круглые щеки Муравьева побагровели, усы топорщились; он сильно припадал на больную ногу; Левашева встревожилась, как бы с ним не случился удар, и хотела послать за доктором, ее отговорили.
Искалеченная ядром нога Муравьева была тяжкой памятью о Бородинском сражении. Шестнадцатилетнего Михайлу, сражавшегося на батарее Раевского, могла постигнуть участь Багратиона, если бы не искусство хирурга, сделавшего ему операцию в Москве. В умелые руки доктора он, впрочем, мог бы и не попасть, если бы его не отыскали братья в суматохе отступления, а отыскали они его потому, что раненый писал свое имя на всех избах, в которые его приносили на окровавленном одеяле. Даже скрежеща зубами от боли, вчерашний мальчик не терял присутствия духа и способности рассуждать. Год спустя, с едва зажившей ногой и с тростью, ставшей его неизменной спутницей, он три дня сражался под Дрезденом. Муравьев не из тех, кто отступает.
Мишель показал ему их с Иваном сочинение. Михайло одобрил и подписался первым, за ним – остальные. В последующие несколько дней на бумаге появились еще несколько десятков подписей. Фонвизин повез ее в Москву, а Якушкин отправился в Яковлевичи к Пассеку.
Услышав о тайном обществе и целях, которые оно преследует, Петр Петрович просиял. Он и раньше догадывался о существовании некой тайны, объединявшей Якушкина с Фонвизиным и Граббе, и ему, непосвященному, было неловко в их присутствии, теперь же он станет для них полностью своим. Иван пояснил, как именно генерал сможет быть полезен Обществу: личным примером убеждая соседей-дворян в необходимости заботиться о крестьянах.
Три года назад, вернувшись из-за границы после лечения (пять военных кампаний не оставили на Пассеке живого места), Петр Петрович чуть ли не сразу заторопился обратно, удрученный теми мерзостями, которые попадались ему на родине на каждом шагу. Хозяйство его было устроено превосходно и не причиняло ему огорчений, но вот уездные нравы… Однако постепенно он полюбил свою новую жизнь, посвятив себя деревенским заботам. Пассек почти не бывал ни в Ельне, ни даже в Смоленске, предпочитая жить с женой в своих имениях: зимой – в Яковлевичах, летом – в Крашнево. Им не было там одиноко. Крашневский сад в летние месяцы пестрел не только цветочными клумбами, но и яркими платьями, звонкий смех сливался с пением птиц: в имение слетались из обеих столиц молодые люди и барышни, которых матушки посылали погостить к бездетному дядюшке в надежде на возможное наследство. По вечерам там музицировали, читали вслух, разыгрывали сценки из комедий Шаховского[66], горячо спорили – и не только о литературе. А в Яковлевичах была большая библиотека, и Петр Петрович завел там ланкастерское училище для крестьянских детей. Он с гордостью повел туда Якушкина, чтобы тот сам мог проэкзаменовать учеников.
Азбука была давно ими пройдена. Мальчики оказались старше якушкинских, у многих уже пробивались усы. Иван удивился выбору книги, которую они читали вслух, – «О правах и обязанностях гражданина» аббата Мабли. Перевод ее на русский язык был сделан при императрице Екатерине, однако Александр включил ее в список запрещенных!
– Обрекать подданных на постоянное и неизменное терпение значит указывать королям путь к тирании и расчищать им дорогу к ней, – бойко читал старший ученик недавно прорезавшимся баском. – Ежели нация не считает себя вправе защищаться от вторгнувшихся в ее пределы чужеземцев, она, несомненно, будет покорена. Следовательно, нация, не желающая сопротивляться своим внутренним врагам, неизбежно должна быть угнетаема.
Якушкину вспомнилась речь Бенжамена Констана, изданная отдельной брошюрой, в которой автор указывал на то, что римские граждане, свергавшие сенаторов и провозглашавшие императоров, могли заниматься политикой потому только, что, пока они толпились на Форуме, пользуясь своими политическими правами, бесправные рабы возделывали поля и пасли скот. Римляне требовали: «Хлеба!» – и в полях свистели бичи, чтобы патриции могли купить себе голоса избирателей за миску похлебки. Они просили зрелищ – и захваченные в бою воины, обращенные в гладиаторов, убивали друг друга на арене цирка.
Отнимающий свободу у других не может обрести ее сам; живущий за счет подневольного труда превращает служение отечеству в синекуру или искательство. Господин над рабами становится прислужником вельможи, вельможа – царским холопом. Целуют ручку за подачки, боятся гневного окрика и хозяйского кнута. Насаждается ли холопство сверху или поднимается снизу вверх, как гангрена? Один из неразрешимых философских вопросов, наподобие первородства курицы или яйца. Но кто-то должен разорвать этот порочный круг.
Пассек решил начать снизу. Оканчивая курс ученья, мальчики переписывали себе в особую тетрадку правила, установленные барином для крестьян, которых он наделил немалыми правами. Вопросы о мирских сборах, отдаче рекрутов решались на сходе; по воскресеньям избранные от мира старики приходили в контору и разбирали там тяжбы между крестьянами. Они же вершили суд и расправу. Пассек как-то отдал в руки стариков своего проворовавшегося камердинера, и они постановили его высечь… Продолжится ли эта демократия и после того, когда (увы!) Яковлевичи сменят владельца?
…Письмо рославльских помещиков, доставленное в Петербург в обход губернатора, произвело чрезвычайное впечатление: в Смоленск направили московского сенатора Мертваго, получившего в свое распоряжение миллион рублей.
Два с лишним года назад Дмитрий Борисович ревизовал Кавказскую губернию, и у него тогда возникли трения с генералом Ермоловым, который, как ни старался, не смог устрашить беспристрастного сенатора. (Что греха таить: Алексею Петровичу случалось перегнуть палку.) Обрадованный Якушкин поскакал в Смоленск – и был глубоко разочарован, увидев вместо энергичного красавца (в Москве Мертваго пользовался популярностью у дам, которые находили милым даже его пришепетывание) обабившегося сонного старика, проводившего время на обедах или за картами. Иван все же явился к нему, чтобы доставить сведения, собранные в Вяземском уезде, и скоро возвратился в Жуково: ему было противно видеть полные жующие губы, пухлые белые руки, в которых подрагивали массивные нож и вилка, после множества кошмарных сцен на смоленских дорогах.
В газетах о голоде не писали. Зато там
