Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Тем временем всю гвардию, включая новый Семеновский полк, в апреле вывели из Петербурга. Шаховской сейчас в Вильне с Паскевичем, которого назначили командовать 1‑й Гвардейской пешей дивизией. Где-то за Порховом им встретился император, возвращавшийся из Лайбаха, и устроил дивизии смотр. Бенкендорф и Васильчиков лебезили перед Александром, стараясь доказать, что гвардия ничуть не подвержена Zeitgeist: вот она, готова идти истреблять революционную заразу, исходи та от итальянских карбонариев, французских якобинцев или немецких либералов! Только тогда и было объявлено, что Италия усмирена. Самое время было бы отдать новый приказ и двинуть не нужный больше Австрии российский корпус в Грецию, где потоками лилась христианская кровь. Царю сообщили об этом, еще когда он был в Варшаве: пытают и казнят восьмидесятилетних старцев из греческого духовенства! Хватают и предают мучительной смерти родственников и друзей греков, находящихся при армии или бежавших из страны! Все рынки и лавки в Константинополе заперты, янычары и бостанджи[83] убивают и грабят всех христиан без разбора, целые улицы в Пере сожжены, даже семьи дипломатов пребывают в постоянном страхе, английский консул лишился руки! Христиан в турецкой столице было двести тысяч человек; на пасхальную службу почти никто не пришел, потому что по городу носились слухи о грядущей резне в храмах. Патриарх Григорий (тот самый, что отлучил от церкви князя Ипсиланти и всех его сторонников) совершил утреню и литургию с двенадцатью митрополитами, а после этого ему зачитали указ о его низложении и увели в тюрьму при султанском дворце, где, как говорят, пытали, требуя принять магометанскую веру. Потом отвезли в лодке на Фанар и повесили на воротах патриархии вместе с двумя дьяконами, объявив отступником, главным виновником восстания и соучастником бунтовщиков. В тот же день в Адрианополе казнили тридцать священников и знатных горожан во главе с бывшим патриархом Кириллом – его повесили на воротах митрополии. Проявлять жалость к казненным считалось преступлением, поэтому тела стариков три дня болтались в петлях, пока их не выбросили в море.
Обо всех этих ужасах писали в газетах; в обеих российских столицах только и толковали, что о греческих делах; Эпир, Фессалия, Морея, Фокида были у всех на устах. Возмущались зверствами турок, радовались успехам греков, которые уже очистили от врага почти весь Пелопоннес и перехватили шесть французских судов с пшеницей, следовавших из Египта в Константинополь, воодушевлялись от новостей из Болгарии, где тоже взялись за оружие, торжествовали, узнав, что несколько попыток отравить победоносного Владимиреску не увенчались успехом. И недоумевали, почему царь противится войне с турками и не хочет подать помощи единоверцам, тогда как в греческих войсках находится много итальянских и французских офицеров, а американская эскадра уже действует против турецких кораблей, оказывая важные услуги грекам с островов.
Все просто: события в Греции называют революцией, а это слово вызывает у Александра зубовный скрежет. Несмотря на отмену похода, гвардия в столицу не вернется: ей отведены квартиры в шести западных губерниях, причем это представляется благодеянием по отношению к местному населению, которое сможет получать плату провиантом и просить милостыню у гвардейских офицеров. Царь все еще не верит, что семеновская история произошла без участия западных агентов, и для того рассеял гвардию по провинции, держа ее в удалении от Петербурга.
Граббе тоже так думает. А еще он обратил внимание Якушкина на то, что разгромленные неаполитанские и пьемонтские революционеры бегут на юг Испании, куда приходят также и греческие корабли для закупки оружия и боеприпасов, и туда же, если верить газетам, съезжаются «неистовые демагоги» из Франции и Португалии. Испания – вот кто станет следующей жертвой Священного союза, этого трехглавого Змея Горыныча, распростершего свои черные крылья над Европой.
Как все переменилось за несколько лет! В четырнадцатом году сердце переполняла гордость от того, что ты русский. Освободители Европы! Сербам, молившим о помощи против турок, было в ней отказано ради того, чтобы бюст Александра, увенчанный лавровым венком, носили по улицам Берлина. И это не вызывало возмущения; Якушкин прекрасно помнил, как искренне они, молодые офицеры, любили тогда царя. Во Франции, рисовавшейся их воображению неким Эдемом во время пребывания в пансионе, ученики аббатов и маркизов неожиданно ощутили свое нравственное превосходство над их сородичами. Они-то усвоили уроки Дидро и Вольтера, Монтескье и Руссо и оказались первыми в классе, оставив далеко позади ленивых французов! А потом было возвращение в отечество, суровое отрезвление. Якушкин не мог забыть вступления 1‑й гвардейской дивизии в столицу. У Петергофской заставы наскоро выстроили Триумфальную арку, водрузив на нее шесть алебастровых коней по числу гвардейских полков. Вдовствующая императрица и великая княжна Анна Павловна приехали в золоченой карете. Появился Александр, гарцевавший на рыжем коне во главе дивизии. Вот он направился к карете, чтобы склонить обнаженную шпагу перед своей матушкой. Он был красив и величествен, все любовались им! Но вдруг дорогу перебежал мужик – перед самой лошадью императора! Александр Благословенный дал шпоры своему коню и бросился на мужика со шпагой; полиция замахала палками… Якушкин и его товарищ, стоявшие возле самой кареты, не верили своим глазам. Какое преображение! Точно кошка из басни Измайлова, превращенная в красавицу, но в брачную ночь погнавшаяся за мышью, – «природной склонности ничем не истребишь». Они сгорали от стыда и отворачивались… А все остальные как будто не нашли в этом поступке ничего неприличного для великого государя. И немудрено: два года великих потрясений, перекроивших Европу, не осушили болота российской жизни, где по-прежнему громче всех квакало старичье, выхваляя все старое и порицая стремление к новому. С каждым прожитым годом это болото засасывало все глубже, распространяясь все шире. В нем потонули и лавры, и надежды…
Чтобы хорошо устроиться на болоте, нужно занять свою кочку и сидеть на ней, подквакивая остальным, только не слишком усердно, чтобы не привлечь внимания цапли. На сухой и высокой кочке небезопасно, потому что много желающих завладеть ею самому, но и бултыхаться в болотной жиже – участь незавидная: рано или поздно утянет на дно. И чем сильнее дергаться, вырываясь из трясины, тем быстрее наступит конец. Так что же делать? Выходит, остается одно: бежать от болота прочь, искать другого места.
Сколько Иван себя помнил, он всегда безотчетно боялся прозябания, бессмысленного, животного существования. Война со всеми ее тяготами, жестокостью и лишениями теперь казалась самой яркой, насыщенной порой его жизни: перед ним была цель, благородство которой не подвергалось сомнению; чувство сопричастности к великим событиям давало силы преодолевать невзгоды
