Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

На обратном пути, удобно расположив себя в карете, Гридин спокойно думал о сущности народа, дела которого предстояло ему исследовать. Глядя на одну лишь горсть песчинок, лежащую на ладони, имея сколько-нибудь фантазии, вполне можно вообразить огромную пустыню, заполненную песком. Так же и Борух Гумнер со всем своим семейством. Да и весь народ их… Георгий Иванович давно уже думал, что благорасположение Господа лучше всего понимаешь через дары его. Какой народ полюбит — тому много и дает. Кому же на всей земле, из всего множества народов, дано больше, чем нам, русским? Никому. Что же тогда следует думать о народе, у которого Господь отобрал и то немногое, что у него было? А то и следует думать, что тем самым лишил Господь народ сей благословения своего. Увы, но это так…

Глава IV

Из взрослых мужчин семьи, что пришли в субботу к Бенинсону, недоставало только Мойши Энгельгардта. Он ненадолго выехал в Вильну с поручением от княгини Осташковой, у которой служил управляющим. Все они — сам Бенинсон, Гумнер и муж их бездетной тетки Эммы рэб Иосиф — сидели на стульях у открытого окна в гостиной лицом друг к другу. Бенинсон и рэб Иосиф были взволнованы и требовали от Гумнера, чтобы он еще что-нибудь вспомнил из того, о чем говорил ему чиновник из столицы. Стол в гостиной был уже накрыт, и час начинать застолье близился. Ждали только Гридина. Гумнер вспоминал все слова, которые слышал от Гридина, и когда наконец замолчал, Бенинсон задумчиво произнес:

— Они там, в столице, имеют сведения о каждом своем гражданине? Пусть он это рассказывает кому-нибудь еще, но только не нам! Как будто бы мы не знаем, откуда у них появляются такие сведения.

— Еще как знаем! — подхватил рэб Иосиф. — Когда рядом с тобою живут такие евреи, которые от сумашествия в голове уверены, будто бы во всех столицах Европы только и думают о том, какие у нас здесь в Борисове новости, так чего же вы хотите! Один лишь Шмуль Пророков для того, чтобы о нем, не дай Бог, где-нибудь не позабыли, способен отправить на все четыре стороны послание не только о том, что было на самом деле, но и о том, чего не было совсем.

— Городничий не будет думать о Шмуле Пророкове. Зачем ему о нем думать? — вздохнул Гумнер. — Он будет думать о нас.

— А теперь послушайте, что я вам скажу, — засмеялся Бенинсон, — ничего не будет, совершенно ничего не будет. Уверяю вас, что дело Лейзера закрыто раз и навсегда.

— Почему?

Бенинсон не успел ответить. Вошла Хая, мать Бенинсона, и встала перед ним с мольбою в глазах.

— Что случилось, мама?

— Лейбэлэ, я хочу знать — этот человек из Петербурга случайно не мешумед[6]?

— Борух, когда ты с ним говорил, у него были спокойные глаза? У мешумедов они немножко бегают. Тебе ничего не показалось? — спросил Бенинсон.

— Конечно же, нет, еще как нет, — с улыбкой ответил Гумнер. — Вы его скоро сами увидите. Этакий… настоящий русский барин. А почему вы об этом спросили, мимэ[7]?

— Потому что когда-то Нахман, мир праху его, тоже привел в дом чиновника из Петербурга, а когда они хорошо выпили, то он вдруг стал говорить с нами оф идиш. О, если бы ты только видел ту исключительную посуду, которую я должна была выбросить на помойку!

Рахиль, мать Боруха Гумнера, держась ладонями за лицо, подошла и встала рядом с Хаей.

— Ты тоже хочешь что-то сказать, мама? — спросил ее Гумнер.

— Да, я хочу знать, почему чиновник из Петербурга вместо того, чтобы навестить князя Радзивилла, приезжает именно к нам? Мне страшно это говорить, но все-таки я хочу спросить: у нас что-нибудь нехорошее случилось? С Мойшей, да?!

— Что такое я слышу, Рахиль?! Типун тебе на язык! — крикнула Фира, мать Мойши Энгельгардта. Она вместе с Эммой вошла в гостиную и успела услышать самые последние слова, которые произнесла Рахиль. — Прежде чем говорить глупости мужчинам, надо было подойти ко мне и спросить у моего сердца, где теперь Мойша. Я бы тебе тогда сказала, что он давно выехал из Вильны и, может быть, сегодня к вечеру будет здесь.

— Ах, Фира. Какая ты мудрая женщина! — радостно воскликнул рэб Иосиф. — В нашей семье другой такой нет. Действительно, почему мы не можем принять у себя в доме порядочного человека просто так, если имеем к нему интерес?

— Чей же это интерес, Иосиф? — громко спросила Эмма. — Твой? Лейба? Боруха? Или, может быть, Мойши?

— Общий… общий для нас всех, — немного подумав, ответил рэб Иосиф. — Почему бы нам хотя бы один раз в год не поговорить с чиновником, который приехал из столицы? Разве мы не можем себе это позволить?

— Я не понимаю, что такое общий интерес. Общими для нас всех, — сказала Хая, — бывают только погромы.

— Боже мой, — простонал рэб Иосиф, — когда ты перестанешь вспоминать любимые словечки твоего покойного мужа, Хая?

— Можно подумать, что если о человеке совсем ничего нельзя вспомнить из того, что он говорил при жизни, так это хорошо! — тут же ответила Хая и ушла вместе с сестрами.

— Однако вернемся к нашему разговору, Лейбэлэ, — сказал рэб Иосиф, когда мужчины остались одни. — Что ты имел в виду, когда говорил, что дело Лейзера закрыто навсегда? Как же оно закрыто, если приехал чиновник его открывать?

— Разве чиновник приехал сюда потому, что нарушен закон? — спросил Бенинсон, долгим взглядом посмотрев сначала на рэб Иосифа, потом на Гумнера. — Ха-ха-ха. Как бы не так! Он приехал, чтобы взять свой хабар с городничего, а теперь, когда получил писульку от Шмуля Пророкова или кого-нибудь еще, увидел наши доски и понял, что может взять хо-роший хабар и с нас тоже. И что я могу об этом сказать, он его обязательно получит. Разве нет, дорогие мои?

— Мне не нравится, как ты говоришь о человеке, которого еще никогда не видел, — сказал Гумнер. — Как-нибудь я не хуже тебя умею угадывать, когда именно надо давать чиновнику деньги. Но здесь… даже думать об этом — Боже упаси! Мы можем оказаться в неловком положении. Это же благородный человек.

— Благородный… неблагородный… — тихо проговорил рэб Иосиф и вдруг потянулся к окну.

Возле ворот остановилась карета.

— Он приехал! Берелэ! Лейбелэ! — закричал рэб Иосиф. — Скорее, скорее идите