Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус
— А теперь, господин Гридин, смотрите сюда! — крикнул Гумнер и потянул на себя рычаг, который лежал у его ног.
Под рамой что-то щелкнуло, и она, рассекая воздух зубьями, запрыгала на месте. Вообще же все строение внутри было заполнено самыми разными звуками. Помимо тех грубых, которые исходили от прыгающей рамы или от шипящего пара, было и много нежных, наподобие колокольчиков. Гридин невольно стал искать глазами источники, от которых они исходили. И, как ему показалось, один из них нашел. Это были рычажки, приводящие в движение колесики, а уж те помогали маслу капля за каплей вытекать из стеклянного сосуда на трущиеся части машины.
Гумнер перехватил удивленный взгляд Гридина и с глазами, сияющими от удовольствия, сказал:
— Малеруп!
Мужики остановили бревно перед самой рамой, затем навалились на него кольями, и тут же послышался ужасный рев разрезаемого вдоль дерева. Прошло немного времени, и бревна словно бы и не было совсем. Лишь несколько досок в беспорядке лежали на гладком земляном полу. Одна за другой доски были перенесены под другое колесо машины. Там тоже двигалась рама, но только с одной пилой. Здесь каждая доска была обрезана по краям, после чего все обрезки у обеих рам были собраны, порезаны на куски и брошены в ящик, который стоял рядом с дверцей топки.
— Ну, что вы на все это скажете, господин Гридин? — радостно спросил Гумнер.
— Скажу, что вижу в движениях машины подобие человека, — ответил после некоторого молчания Гридин, — и еще вижу в машине предзнаменование удивительных дел для всех последующих лет нашей жизни, особенно для потомков. Да и можно ли без глубоких раздумий наблюдать, как все ненужное от дерева сгорает с пользой, а вода обращается без потерь?
— Боже мой, у вас светлая голова, господин Гридин! Всего несколько слов — и такая замечательная картина. Настоящий круговорот природы.
— Да, да, Борис Лазаревич, и это только начало, — сказал Гридин. — Далее события последуют, все более убыстряясь, подобно движителю вашей машины, когда он трогался с места. Верно ли говорю?
— О, еще как верно! Вот в эту самую минуту, пока мы здесь вместе стоим, возможно, где-то живет человек, в голове которого рождается машина, на которой… кто знает… может быть, когда-нибудь и куда-нибудь мы с вами поплывем или даже полетим. Разве мой отец перед тем, как поехать в Вильну на базар, мог знать, что, пока он чинит в Борисове крыши, где-то в Англии живет тот, кто уже рисует для него машину?
— Как жаль, что не наш русский, — с улыбкой сказал Гридин.
— Так ведь потому не русский, что пространства огромны, — тоже с улыбкой проговорил Гумнер, — и пространства огромны, и людей много. Есть кому резать доски и без машины.
— Неужели для того, чтобы более искусными быть, надобно нам все приобретения наши вместе с народом обратно отдавать?! — насмешливо сказал Гридин.
— Ни в коем случае! Тогда, не дай Бог, нам опять надо будет жить под поляками!
— Чем же вам с поляками плохо было жить?
— Об этом спросите у тех, кто там сейчас живет, — серьезно ответил Гумнер. — А я могу вам только сказать, что поляки слишком много думают о евреях. И еврею это знать обидно. Поляк просыпается с евреем в голове и засыпает тоже с ним. Можете мне поверить, что если бы мои отец поставил эту машину не здесь, а где-нибудь под Варшавой, то на второй день вокруг лесопильни уже стоял бы народ и кричал, что евреи отнимают у них последний кусок хлеба[5].
— Отчего же они именно так будут кричать?
— Откуда мне знать отчего… такой народ, лядащий.
— А вы какой народ? — спросил Гридин.
— Мы?! — Гумнер посмотрел на Гридина поверх очков и вдруг засмеялся. — Так ведь тоже лядащий… кому не хочется танцевать мазурку вместо того, чтобы гнуть спину за какой-нибудь паршивый лишний грош? Но только мы все-таки хотим иметь эти гроши немножечко сильнее, чем поляки.
— Однако думается мне, что есть среди вас множество и таких, у кого из-за этих грошей бывает холодной и скупой душа, особенно же среди тех, — с усмешкой сказал Гридин, — которые к разным механизмам расположены.
— Когда бы это было правдой, господин Гридин, то самая щедрая душа у того быть должна, кто никаких ремесел не знает, — смиренно наклонил голову Гумнер.
— О, как вы ответили, Борис Лазаревич! — с разгоревшимся лицом и, глядя Гумнеру прямо в глаза, сказал Гридин. — Вы определенно человек не простой и даже, может быть, щедрый, но только… зачем вы отца своего Лейзера в обиду дали?!
— Что такое вы говорите?! — испуганно пробормотал Гумнер. — Этого никто не должен был знать. Боже мой, незнакомый пан не должен был говорить таких нехороших слов. Откуда у вас знание о моем отце?
— На то и столица в отечестве, чтобы иметь в ней сведения о каждом своем гражданине, — сказал Гридин. — Известно, что отца вашего несправедливостью и оговором к смерти привели, а вы отказались призвать обидчиков своих к ответу! Непостижимо сие и удивительно.
— Если что и удивительно, так это ваши слова. Можно ли поверить, что вы прибыли в Борисов из-за беспокойства об одном местном еврее? — с недоумением спросил Гумнер.
— О, нет, нет, конечно. Я здесь проездом, но поручения относительно вашего дела имею весьма определенные. О происшествии с отцом вашим по прибытии обязан буду доложить министру.
— Ах, господин Гридин, это такая неприятность… Городничий будет думать, что вы приехали по нашей жалобе, но нам не на что жаловаться. Все по справедливости и было: отца отпустили из острога, а в храмах объявили о нашей невиновности.
— Однако батюшка ваш как из острога пришел, так вскоре же и скончался! — воскликнул Гридин.
— Да, это так, — проговорил Гумнер с неохотой, — но умер он в своей постели, а когда умирают в своей постели, то кто, кроме Бога, может знать причину… И потом вот что я вам скажу, господин Гридин: у вас хорошая голова и, как мне показалось, доброе сердце тоже, так зачем думать о нас плохое, когда можно увидеть хорошее. Завтра в доме у моего брата Лейба Бенинсона будет вся наша семья. Я с низким поклоном и радостью приглашаю вас к нам… если вам это почему-нибудь не зазорно.
— Нет, нет, не зазорно, и буду я обязательно, — тут же сказал
