Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Последний бой гетеристов длился целых восемь часов. Турок, которых было вдесятеро больше, удержали от преследования только русская батарея, бывшая в полной готовности, два батальона пехоты и отряд казаков, выстроившиеся на берегу.
Как тяжело было русским солдатам смотреть на гибель единоверцев, отстреливавшихся из пушек и ружей от турецкой кавалерии и пехоты! (Пустить в ход артиллерию турки не решились, чтобы ядра случайно не перелетели на российскую территорию.) Когда уцелевшие греки побежали к реке, надеясь переплыть ее, некоторые пехотинцы бросились им на помощь; офицеры вынуждены были останавливать их стрельбою из пистолетов. Нескольких полумертвых греков все-таки вытащили из воды; Карпенисиотис перед смертью убил двух турок…
Гречанка верная! не плачь, – он пал героем,
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь – не ты ль ему сама пред первым боем
Назначила кровавый Чести путь?
Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,
Супруг к тебе простер торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил,
Но знамя черное Свободой восшумело.
Как Аристогитон[99], он миртом меч обвил,
Он в сечу ринулся – и падши совершил
Великое, святое дело.
Эти стихи написал Пушкин, когда Горчаков, посланный Орловым в Скуляны, вернулся оттуда с подробным отчетом. Генерал Инзов тоже был там – впереди толпы из тысяч русских и молдаван, ломавших руки от бессилия… Пушкин, наверное, что-то задумал: ходит по разным собраниям, сидит там у стола со своей записной книжкой, рисует профили князя Александра рядом с Лувелем и Зандом… Об Ипсиланти ходят самые разные толки; говорят, что все три брата перешли австрийскую границу с разрешения властей, чтобы попасть в Грецию через Триест, но были схвачены в Венгрии и посажены в Мукачевский замок. Четвертый брат, Дмитрий, на днях уехал в Морею; он бывший адъютант генерала Раевского…
– Вот я и приехал посмотреть, чему вы тут солдатушек учите, – откровенно намекнул Витгенштейн.
– Почту за счастье сопровождать вас, Петр Христианович, – отозвался Орлов.
После обеда Непенин немедленно уехал обратно в свой полк. Орлов услал ординарцев предупредить командиров об инспекции и пошел посмотреть, удобно ли устроился гость, намеревавшийся немного отдохнуть.
Выслав камердинера, Витгенштейн вперил в Орлова свои серые, ничуть не помутневшие глаза.
– Vous êtes connu dans le pays comme le loup blanc[100], – сказал он, не покидая шутливого тона, взятого за обедом. – Известно ли вам, что нижние чины в Тирасполе называют 16‑ю дивизию «орловщиной»?
Михаил Федорович слегка смутился.
– Надеюсь, ни те, кто это говорит, ни те, кто это слышит, не вкладывают в сие слово никакого дурного смысла? Мне это было бы очень неприятно.
– За тех, кто слышит, не поручусь, – посерьезнел граф. – И вам советую быть осмотрительнее в разговорах. Не забывайте, что les murs ont des oreilles[101], причем зачастую ослиные. И в кабаках подслушивают, как унтеры да рядовые сравнивают корпусного и дивизионного, и в кофейнях… А собрания в вашем собственном доме Иван Васильевич недавно назвал «беседами любителей вольных суждений».
Сабанеев! Ну конечно.
– Что же навело его на столь остроумное замечание, осмелюсь спросить?
Витгенштейн тяжело вздохнул.
– Вы знаете, я не любитель доносов. Но отмахнуться от них я не имею права. Уличают вашего Охотникова, который толкует в ланкастеровой школе о каком-то просвещении. И подполковника Липранди, приказывавшего часовым не утаивать от него никаких обид и молить Бога за него самого и за вас: дивизионный-де не даст солдат в обиду. Пишут, что к вам ходит Пушкин, который ругает публично не только военное начальство, но даже и правительство.
– Петр Христианович…
– Знаю, знаю, – устало махнул рукой генерал. – Делаю, что могу. Но предупреждаю, что за всем уследить не сумею.
Катенька караулила мужа в гостиной. Они вдвоем прошли в ее спальню, чтобы их не могли подслушать, и Орлов передал ей слова Витгенштейна.
– Ах, этот Сабанеев! – гневно воскликнула генеральша Орлова. – Почему его только терпят до сих пор?
– За заслуги…
– Оставь, пожалуйста! Нельзя же его прежней суровостью к врагу извинять гадкие поступки, которые он совершает ныне!
Михаил Федорович представил себе низкорослого, красноносого Сабанеева с круглыми, как у филина, близорукими глазами и рыжими бакенбардами. Как многие офицеры, начинавшие свою службу под командой Суворова, он часто чудил, вероятно, надеясь через странности перенять и гениальность своего бывшего начальника. В 16‑й дивизии посмеивались над сабанеевским катехизисом для солдат: «Бойтесь Бога, повинуйтесь начальникам, терпите без роптания, деритесь храбро, помните присягу – вот ваши обязанности». К Орлову он питал извечную неприязнь коротышек к великанам; впрочем, он со всеми, не исключая жены своей, разговаривал грубо, дерзко и презрительно, не делая различия между начальниками и подчиненными. Кстати, история его женитьбы любому другому генералу стоила бы карьеры: Сабанеев залучил к себе на ночь жену доктора Шиповского, а утром не отпустил домой, добился перевода ее мужа в другой корпус и вступил в брак с чужой женой, не получившей даже развода! Куда до таких «подвигов» Кромину. Но Сабанееву сошло это с рук. Он даже регулярно получает тысячи рублей ассигнациями на лечение своей печени, хотя его пристрастие к пуншу и другим горячим напиткам написано, что называется, у него на лице.
– Ну не слать же мне на него доносы! – возразил Орлов своей супруге. – Я уже решил для себя, что буду неуклонно придерживаться своей линии. А там – будь что будет.
Катенька горячо сжала его руку, заглядывая в глаза; он поцеловал ее в лоб и вышел.
Ему пришло на память письмо, полученное недавно от Вяземского, где князь Петр разъяснял причины своей отставки: принять назначенное ему новое место службы значило бы дать расписку в том, что впредь он не будет мыслить и поступать по-старому, а сие для него невозможно. «Служба Отечеству, конечно, священное дело, но не надобно пускаться в излишние отвлеченности; между нами и Отечеством есть лица, как между смертными и Богом – папы и попы». Асмодей считает унизительным для себя быть спицей в колесе,
